Ладно, говорит она. Не обеспокоена внешне, хотя ни о чем другом не думала после того, как услышала. Быть владелицей дома, держать эти бумаги в руке!

Лучше спроси моего отца, говорит он.

Хорошо.

Он смотрит на ее непроницаемую спину, на которой он младенцем катался бессчетное число раз, глядит, как Саломея перемещается туда-сюда вдоль разделочного стола, перенося стопки тарелок в шкаф.

Да, говорит он рассеянно. Спроси лучше его.

Вопрос насчет дома, пройдя путь от его матери к сестре, от сестры к Лукасу, от Лукаса к Саломее, теперь заронен в него крохотным темным семенем и потихоньку начинает прорастать. Он приходит ему на ум пару часов спустя в другой комнате на противоположном конце города в почти случайный момент – когда он застегивает рубашку.

Знаешь, что моя младшая сестра сказала Саломее?

Кто такая Саломея?

Женщина, которая… Служанка наша.

Разговор происходит в спальне на верхнем этаже просторного дома в зеленом пригороде. Антон обращается к полногрудой блондинке, школьнице выпускного класса, с которой только что взрывчато и по-животному совокупился. Налицо смятая постель, полураздетость, приятная истома в паху.

И что твоя сестра ей сказала?

Что мой отец пообещал ей дом.

А он и правда…

Что?

Пообещал?

Не знаю, говорит Антон, стоя перед туалетным зеркалом и ликвидируя все улики, застегивая незастегнутое и заправляя незаправленное, чтобы ни малейших подозрений не вызвать у матери Дезире, которая с минуты на минуту должна вернуться из парикмахерской. Он наклоняется рассмотреть в зеркале свой шов, сильное впечатление в очередной раз производит рана. Выгляжу теперь как солдат.

Не позволяй ему отдать дом служанке, негодующе говорит Дезире. Он развалится у нее.

По-моему, он и так развалюха. Но дело не в этом.

А вот и «ягуар» мадам, его мурлыканье распознаётся безошибочно, он приближается по дорожке и останавливается у дома, где присыпано гравием. Хорошо, что они на втором этаже, а то ведь занавески раздвинуты, и, будь они внизу, она вполне могла бы увидеть, как дочь второпях натягивает блузку, а ее дружок застегивает ширинку. Красноречивая была бы сцена.

Скорей, она уже здесь.

Иди, займи ее разговором! Скажи, я в туалете.

Ладно. Он расправляет покрывало на постели, оглядываясь на Дезире, но та исчезает за дверью туалета, размытое светловолосое пятно, и только. Никакого сравнения с образом, который он в прошедшие месяцы брал с собой в уединенные места. Леон, брат Дезире, – школьный приятель Антона, а она год за годом оставалась на заднем плане, младшая сестра всего-навсего, что с нее возьмешь, поменьше бы надоедала, но потом из-за определенных гормональных перемен он стал воспринимать ее иначе. Потребность трахаться как шимпанзе сейчас главенствует, и, безусловно, он явился сюда сегодня не из благородных побуждений. После того, как я узнал про Ма, только одно у меня на уме, забавно, вот ведь как оно работает, Эрос борется с Танатосом, хотя про секс не то чтобы думаешь, его претерпеваешь. Чесоточное, голодное дело в подвальном этаже. Пытка обреченных, неугасимый огнь. И все-таки, похоть похотью, он чувствует, что преследует внутри себя какую-то эмоцию, которую ему трудно назвать. Может быть, даже и любовь, хотя это бы его удивило. Успокоение он сегодня от нее получил, это точно. Да, лежать бы подольше меж ее пухлых волн в мире и безмятежности.

Вместо этого он крадется, встревоженный и с частичной эрекцией, по мягко застеленным и обитым коридорам верхнего этажа, где по обе стороны другие спальни и туалеты. Дальше кабинет, виднеется край письменного стола, персидский ковер, торшер. Почему у мебели всегда такой невинный вид, что бы на ней ни происходило?

Тут, на втором этаже, ему находиться не положено, приватная зона, и не в одном смысле. С Дезире он перестал быть девственником, она поэтому всегда будет для него источником чего-то особенного, но не только она возбуждает его в этом доме. Отец Дезире – влиятельный член кабинета министров, личность отталкивающая и морально и физически, человек с невинной кровью на руках, и Антон хотел бы ненавидеть его без всяких «но», однако чувствует, что в глубине души его волнуют внешние атрибуты власти. Гнусного вида охранники в будочке у входа, бюсты и портреты маслом преступников-колониалистов из крайне тенденциозно подаваемой истории страны, мимолетные упоминания известных и пугающих имен – все это ужасно, да, но и заводит, и самый памятный, самый громовой оргазм случился у него в кресле, где незадолго до того покоился зад министра юстиции.

Супруга этого обходительного мерзавца, мать Дезире, будоражит его совсем иначе. Этакая кукла-арийка прежних времен, миловидная, но всюду твердая, все поверхности мыты, пудрены, фиксированы и налачены, и тебя само собой тянет попытаться пробить ломкий наружный слой. Он сбегает по лестнице, влетает в кухню чуть раньше нее и стоит уже, прислонясь к разделочному столу, когда она входит через заднюю дверь, высекая высокими каблуками искры из плиток пола.

Какой сюрприз! Я еще снаружи подумала, не твой ли симпатичный автомобильчик тут стоит. Она подставляет ему щеку для прохладного поцелуя. Но что с твоей головой?

Военные дела. Камень, ничего серьезного.

Тебя отпустили подлечиться?

Нет. Мама умерла вчера.

Ох, Антон! Наконец это произошло… Она позволяет эмали дать крохотную трещинку, для имитации искреннего чувства этого хватает, прическа подрагивает от напряжения. Так печально. Но хотя бы ее муки окончены.

Да, хотя бы это.

Она кладет ладонь ему на щеку, и он едва удерживается от слез. Что это вдруг за малюсенькая брешь у меня, откуда она взялась? К счастью, его слабость затушевана появлением Дезире, свежеодетой, свеженадушенной, заново накрасившей губы.

Маман! / Майн шатц![20] Чмок-чмок! После недавней поездки в Европу мать и дочь взяли моду обращаться друг к другу по-заграничному. Они одной породы, и Антону вспоминается прошлогодняя вылазка в Йоханнесбург, когда они кормили одна другую с ложечки мороженым, ворковали и помахивали крылышками, как горлицы на карнизе.

Маман, со своей стороны, очень расположена к Антону сегодня – или, по меньшей мере, жалеет его. Она бы не прочь помассировать ему плечи, но довольствуется мелкими навязчивыми заботами. Хочешь валиум от нервов? У меня есть в шкафчике. И я как раз собиралась открыть бутылку вина. Я понимаю, у тебя печальный день, так что ты, конечно, будешь отнекиваться…

Пожалуй, говорит он, я не откажусь от рюмки.

Ему следовало быть на ферме. Он никому не сказал, куда отправляется, он взял «триумф» без спроса, он знает, что отец будет очень зол, и все это веские причины, чтобы не торопиться пока еще домой, посидеть, глотнуть валиум и выпить рюмку, а то и две.

А на ферме в эти минуты затевается браай[21]. Утром, на обратном пути после встречи с этими, Па ощутил потребность прикончить что-нибудь живое. Теперь в дальнем конце лужайки поставили стол, а над велдом между тем кровавится закатное солнце, слегка напоминая куски мяса, маринуемые в мисках. У жаровни присматривает за углями Оки. Его вклад! Мясо на решетке, пиво в руке, что еще нужно мужчине для душевного спокойствия? Салаты – женская работа, и, если прислушаться, можно услышать, как Марина распоряжается на кухне. Вымой это, нарежь то. Кто поставил ее верховодить над миром?

Кто-то и здесь открыл бутылку красного, и почти все взрослые отдают должное. Диковинная картина, этакое полупразднование на следующий день всего после смерти Ма, но, с другой стороны, питаться-то людям надо, жизнь продолжается. После вашего ухода тоже вскоре начнутся возлияния и зазвучат сальные шуточки.

Тут не только семья. Есть и кое-какие прибившиеся, в их числе дуомени Симмерс и его помощник. Пастор в расслабленном и разговорчивом настроении, он лучится в пространство и отпускает шуточки направо и налево. Личная нотка ведь каждому нравится. Проблема в том, что сам Алвейн Симмерс мало кому нравится за вычетом Па и тети Марины. Оберегаемый ими с флангов, он сидит под хлопковым деревом, глаза скрыты за этими его пуленепробиваемыми стеклами, а застолье длится, в вечернем воздухе скворчание и мясной дух.