При всей неоднозначности роли женщин в обществе даже ее статус-кво вызывал тревогу у некоторых современников. Всё сильнее беспокоящиеся о негативных последствиях западного влияния, писатели стали относить беспрецедентную свободу женщин и их присутствие в общественной жизни к числу самых пагубных последствий вестернизации. Их возмущение присутствием женщин в обществе зачастую носило откровенно сексуализированный характер. Они разделяли допетровские опасения по поводу «женской чести», связывая ее сохранение с сохранением уже не только чести семьи, но и самой русскости. Николай Новиков видел в феминизации литературного языка его упадок. Женский язык был «монетой вестернизированного общества, испорченного легкомыслием и модой, любовными интригами и пренебрежением к русским манерам и нравам» [там же: 35–38].

По мнению Новикова и других, образованные женщины рисковали стать денди, что ассоциировалось с пороком и развратом. Женское образование считалось допустимым лишь постольку, поскольку оно готовило к роли добродетельной жены и матери. Консервативно настроенный князь М. М. Щербатов видел в якобы чрезмерной сексуальной свободе женщин причину упадка общественной морали. Громкий обличитель придворной культуры конца XVIII века, Щербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» (1787) возмущался развращенностью императриц, их привычкой к роскоши и тем, что они, с его точки зрения, поощряли сексуальную распущенность. «С презрением стыда и благопристойности, иже сочиняет единую из главнейших добродетелей жен», благородные дамы стали безнаказанно нарушать святость брака. По мнению Щербатова, Россия страдала от эпидемии разводов в силу того, что жены бросали мужей и заводили любовников [Щербатов 2011]. Александр Радищев, которого часто считают первым русским радикалом, расходился со Щербатовым во мнениях по многим вопросам, но в этом случае вторил ему, хоть и в ином тоне. В своем «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) Радищев обвиняет дворянок в стремлении «иметь годовых, месячных, недельных или, чего боже спаси, ежедневных любовников. Познакомясь сегодня и совершив свое желание, завтра его не знает» [Радищев 1990].

Такая реакция отражала перемены, происходившие во Франции; а именно она служила образцом для интеллектуальной элиты России. Там в это время идеалы просвещения, предполагающие участие женщин в интеллектуальной жизни, уступили место взглядам, сформулированным, в частности, Ж.-Ж. Руссо, который настаивал, что призвание женщины состоит исключительно в семье. Такой сдвиг общественной мысли усложнял процесс самооценки женщин и восприятие ими собственных достижений в публичной сфере. Екатерина Дашкова была эрудированной и образованной личностью. Она много путешествовала, была знакома со многими выдающимися деятелями своего времени – как мужчинами, так и женщинами. При этом ее мемуары, написанные в начале XIX века, когда акцент резко сместился с интеллектуальных устремлений женщин к их роли жен и матерей, отражают ее непростые отношения со своей общественной ролью и личным выбором. Когда Екатерина Великая предложила Дашковой возглавить Академию наук, первым побуждением княгини было отказаться. «Сам Господь, создавая меня женщиной, тем самым освободил меня от должности директора Академии наук», – писала она в так и не отправленном письме к императрице [Дашкова 2001]. Рассказы о своих достижениях Дашкова перемежает самоуничижительными пассажами и то и дело подчеркивает, что многие из своих действий, включая длительное пребывание в Европе, предприняла «с особой целью – воспитанием детей» [Дашкова 2001].

Брачные узы к концу XVIII века тоже стали жестче. Весь XVIII век Русская православная церковь неуклонно укрепляла свою власть в сфере браков и разводов и становилась все искуснее в управлении делами и ведении документации. Систематизируя законы, регулирующие брак и его аннулирование, Церковь как никогда прежде подчеркивала его сакральную природу и нерасторжимость. В результате для прихожан Русской православной церкви, то есть для большинства населения, развод стал чрезвычайно затруднен. Число оснований для расторжения брака сократилось, а на практике их стало еще меньше. Развод стал возможен лишь в случае супружеской неверности (желательно подтвержденной свидетелями), ухода из семьи, ссылки в Сибирь по приговору суда за уголовное преступление или длительной импотенции, возникшей до брака и подтвержденной медицинским освидетельствованием [Freeze 1990: 709–746]. Брачное право также строго запрещало любые действия, ведущие к разлучению супругов. Женщина больше не имела возможности спастись от насильственного или несчастливого брака, получив развод, и даже просто уйти от мужа без доказательств, что он отпускает ее по доброй воле, было очень трудно.

Новое возвышение семейственности было гораздо легче примирить с русскими традициями, чем видимость женщин в политической и культурной жизни. Книги и статьи, пропагандирующие семейственность, широко распространялись среди читающей публики. К середине правления Екатерины эта публика была уже достаточно многочисленной, чтобы практически любая книга, выходящая на Западе, нашла своего покупателя и в России. Журналы, предназначенные для девушек, учили их быть набожными и непорочными, держать в узде свои интеллектуальные стремления и уделять основное внимание домашним заботам. Особый интерес россиян вызывали произведения, посвященные детству и педагогике. Заграничные книги взысканий и поощрений (кондуиты) и руководства по воспитанию предлагали новую концепцию материнства. В противовес приземленному и практическому его пониманию, преобладавшему ранее среди русского дворянства, эти произведения прославляли святость материнства и призывали матерей быть моральными и духовными наставницами своим детям[12]. Подобная литература и в других отношениях предлагала новый взгляд на роли женщин в семье. Возвышая роль матерей, она, при всем подчеркивании нового значения частной и семейной жизни, предполагала более равноправные отношения между мужьями и женами, родителями и детьми.

Растущая популярность сентиментальной литературы также способствовала такому переосмыслению. Женщина представала в изображении писателей-сентименталистов чувствительной, эмоциональной, способной стать другом мужчине, за которого выходила замуж. Любовь и дружба теперь были связаны почти неразрывно, что нашло отражение в этих стихах Николая Карамзина:

На рубеже веков идеал чувствительной жены, пропагандируемый сентиментальной литературой конца XVIII века, стал чрезвычайно популярен в некоторых провинциальных кругах[13].

Интеллектуальные тенденции, идущие с Запада, повлияли и на отношение к браку русского православия. Церковь тоже стала делать акцент на эмоциональной связи супругов и их взаимной ответственности друг перед другом, смягчив – хотя и не искоренив – патриархальные и мизогинные положения своей прежней позиции. По мнению православных писателей, супругам надлежало относиться друг к другу с уважением, терпимостью и готовностью прощать. Супружеская верность требовалась не только от жен, но и от мужей. В то же время церковное учение четко разграничивало мужские и женские обязанности. Мужчины, чья роль состояла в том, чтобы материально обеспечивать семью и представлять ее в общественной жизни, предназначались, помимо семьи, для «общества за пределами семейного круга», тогда как роль женщин заключалась исключительно в воспитании детей и ведении домашнего хозяйства[14]. Церковь, как и государство, провозглашала женщину нравственным центром семьи.