Вышеописанное, однако, не имеет отношения к моему первому обмороку. Брутальность испытания шла по возрастающей, и первым звеном в цепи всех последующих ужасов явилось очевиднейшее увеличение скорости моего спуска. Те, кто стоял наверху и травил этот издевательски-бесконечный трос, похоже, упустили свой конец из рук, и я стремительно мчался вниз, крича, когда грубые, сужавшиеся стены колодца обдирали меня до крови. Одежда моя изорвалась в клочья, я чувствовал, что все тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, вызывающими мучительную боль. Тут же ощутил я едва поддающуюся определению смесь запахов: всепроникающий дух сырости и затхлости, привычный и изведанный, и некий фимиам, удивительно непохожий ни на что из того, что мне приходилось обонять, – напоминающий острый аромат пряностей и благовоний, коим решительно неоткуда было взяться глубоко под землей.

Обморок, в спасительные пучины которого я погрузился, принес не умиротворение, но канву жутких видений, сравнимых по ирреальности с моим низвержением в этот адский узкий колодец, впивающийся в меня миллионами каменных зубов. В видениях этих я то воспарял на крыльях летучей мыши над затхлой пропастью под иссиня-черным, безграничным звездным небом, то окунался в алчущую бездну, наполненную сатанинским грохотом. Крылатые фурии, смеясь, подхватывали меня, хищнически терзая не тело, но душу. Физический плен – веревка и кляп во рту – обрел странное воплощение в этом дымном бреду: грезилось мне, что я охвачен громадной когтистой дланью, пятипалой, заросшей жесткой желтой шерстью; длань сия выросла откуда-то из-под земли и сжала, силясь задушить. То был сам Древний Египет, думается мне, – его дух, его атмосфера, его погребенное зло, существовавшее до появления человека, готовящееся, возможно, и пережить род людской.

Мне виделся ужасный и отвратительный утерянный мир Египта, его вызывающее суеверный страх преклонение перед смертью. Мне виделись призрачные процессии жрецов с головами быков, шакалов, кошек и козерогов; призрачные процессии, тянувшиеся нескончаемым потоком по подземным лабиринтам и дорогам вдоль колоссальных профилей, рядом с которыми человек выглядел песчинкой. Они предлагали богам, коих невозможно описать, неописуемые же подношения. Каменные колоссы шагали сквозь ночь и гнали стада ухмыляющихся сфинксов вниз, к берегам бесконечно тянущихся стоячих смоляных рек, и над всем довлела магия – черная аморфная сила, подавляющая человека, лакающая из источника его сил, воздающая сомнительными дарами, увлекающая открывающимися блистательными возможностями – и украдкой подталкивающая к краю бездны, тесной от голодных мертвецов.

Лица в моих видениях постепенно обрели человеческие черты, и я узрел своего проводника Абдула Рейса в одеянии фараона с полуулыбкой Сфинкса на лице. И ведомо мне было, что лицо это – сфинксово, лицо Хефрена Великого, Хефрена, построившего храм с несметным количеством коридоров, проложенных в живом песке и заговоренном камне. И я взирал на длинную худую и негнущуюся руку Хефрена; длинную, худую и негнущуюся руку, какую видел у диоритовой статуи в Каирском музее – статуи, которую археологи нашли в центральном храме. Она была отвратительно холодной и стискивала меня; то был холод и теснота саркофага – это сжимал меня, подобно тискам, сам Египет, волшебный Египет, греза простолюдинов и королей… то был черный, как беззвездная ночь, Египет-кладбище… та желтая длань… и такая жуткая молва о Хефрене…

И все же – мне должно возблагодарить всех богов за то, что дали мне эту передышку! Ибо, вынырнув из водоворота кошмаров иллюзорных в не менее кошмарную явь, я обнаружил себя в здравом уме – следовательно, способным пересилить тот страх, что грозил преградить мне путь наверх. Приходил в себя я долго, болезненно, цепляясь за воспоминания о кулачном бое, вытесняя ими сонм наваждений, которым впоследствии суждено будет остаться в моей памяти в общих, размытых чертах.

Реальность встретила меня ложем – сырой каменной твердью. Веревки врезались в мое тело безжалостно, словно путы питона. Раны мои овевались холодным током воздуха, распаляющим боль; многочисленные порезы и ссадины, которые я заработал, пока падал в колодец, невыносимо ныли. Это ощущение усиливалось до жалящей, жгучей остроты, и любого самого осторожного движения было достаточно, чтобы все мое тело начинало биться в мучительных судорогах.

Когда я повернулся, то почувствовал, как дернулась натянутая веревка, на которой меня спустили сюда, и пришел к выводу, что она все еще достигала поверхности. Держали ее до сих пор арабы или нет, я не имел ни малейшего понятия; я также не мог сказать, на какой глубине нахожусь. Но я знал, что меня окружает тьма – ни проблеска света не проникало сквозь мою повязку на глазах. И все же я не настолько доверял своим чувствам, чтобы принять в качестве доказательства непомерной глубины ощущение большой продолжительности спуска, испытанное мною.

Будучи уверен по крайней мере в том, что нахожусь на значительном удалении от поверхности непосредственно под отверстием, я не очень решительно предположил, что местом моего заключения, возможно, стала подземная часовня древнего фараона Хефрена, Храм Сфинкса; может статься, некий внутренний коридор, который мои гиды-проводники утаили от меня во время утреннего посещения и из которого я мог бы без труда убежать, найдя дорогу к перекрытому ходу. Все здешние коридоры скорее напоминали лабиринты, но с лабиринтами я уже имел дело – и их не страшился.

Первое, что мне необходимо было сделать, – освободиться от пут, кляпа и повязки на глазах. Касательно этой части своего плана я испытывал здоровый оптимизм: мастера поискуснее этих арабов испытывали мое мастерство эскаписта на прочность – и успеха не возымели. Потом мне пришла в голову мысль, что арабы могли предусмотреть такой вариант событий и напасть на меня при любом признаке возможного избавления от связывающих меня веревок – разумеется, при условии, что я нахожусь действительно в хефреновском Храме Сфинкса. Отвесное отверстие в своде, где бы оно ни было скрыто, вряд ли находилось на большом удалении от современного входа около Сфинкса, если, по правде говоря, оно вообще не было скрыто от любопытных глаз, так как вся площадь, доступная туристам, не столь уж велика. Я не заметил ничего подозрительного, пока блуждал здесь днем, но знал, что вполне мог не разглядеть этот вход среди дрейфующих песков.

Пока я лежал на каменном полу во власти дум, я почти забыл об ужасах, которые пережил при спуске в этот бездонный, похожий на пещеру колодец, и о дьявольской раскачке веревки, что ввергла меня в обморок. Моя мысль сконцентрировалась единственно на том, как бы перехитрить арабов, и я настроился на скорейшее и незаметнейшее высвобождение ценой максимальных усилий. А уж потом можно и поразмыслить над тем, как подвергнуть своих похитителей справедливой каре и избавить мир от них.

Однако принять решение гораздо легче, чем осуществить его. Несколько предварительных уточнений явственно указали мне на то, что сделать это без определенных резких телодвижений невозможно. Мои действия привлекли внимание бедуинов, и я почувствовал, как веревочный нахлест упал на меня. Очевидно, они заметили мою попытку освободиться и уронили конец троса, спеша, возможно, к вероятному входу в храм, чтобы там подло подстеречь меня. Перспектива была не из радостных – но я бывал и не в таких переделках и не сдавался. Не намерен я был отступать и на сей раз. Сейчас мне было необходимо прежде всего освободиться от оков и положиться на свою ловкость и изворотливость, чтобы уйти из храма целым и невредимым. Любопытно заметить, насколько безоговорочно я поверил в то, что нахожусь в храме Хефрена рядом со Сфинксом, не слишком глубоко под землей.

Но вера эта быстро пошатнулась. Во мне вновь ожило мое первоначальное опасение о сверхъестественной глубине и дьявольской тайне в связи с обстоятельством, от которого я испытывал еще больший ужас и которое приобрело еще бóльшую значимость, несмотря на мой, казалось бы, мудрый план. Мотки падающей веревки продолжали свертываться кругом меня. Стремительность ее падения нарастала лавинообразно, и вскоре она огромной кучей лежала на полу, наполовину завалив мое тело увеличивающимися петлями. Вскоре веревочный вес, возлежавший на мне, возрос настолько, что мне едва удавалось сделать вдох.