– Сюда приезжает Вейскатц с Липманом.
– Они едут за тобой? Счастливчик. Герц, я соскучилась, – сказала Минна совсем другим тоном.
– Я тоже по тебе соскучился.
– Так почему же мы ведем себя как два дурака? – вскричала Минна. – Я ночи напролет не сплю. Перебираю в памяти все, что было между нами, и хорошее, и плохое. Ты доставил мне много горя, куда больше, чем злейшие мои враги, в тысячу раз больше! Но женщина – существо безумное. Ты привязал меня, Герц. Привязал к себе цепями гипнотизма. Как ты это делаешь? Я тоже хочу научиться. Лежу в постели, и все во мне словно бы рвется к тебе, словно какие-то руки хватают меня и тащат. Что со мной творится? Я должна приехать к тебе!
– Приезжай! Не медли ни минуты!
– Я приеду, вместе с Моррисом. Он страшно переутомился. Когда я сказала, что ты не хочешь писать предисловие к моей книге, он был просто сломлен. Редкостный человек – верный, преданный. Если б я только могла любить его! Он так этого заслуживает. Но я не могу. То есть я люблю его, но не как тебя. Я хочу, чтобы он жил, был здоров и процветал, но когда он приближается ко мне, меня тошнит. Как это объяснить? Он мужчина, а не женщина. Но он становится таким мягким, твердит такие вещи, что я чувствую себя больной, и это убивает все. У него высокое давление, и ему нельзя курить сигары и пить столько кофе. И по делам нельзя столько бегать. У него и сейчас хватит денег, чтобы прожить до ста лет, да еще и мне много останется. Дети его ни на что не годятся. Он пока не знает, но его сын женился, причем не на еврейке. А когда узнает, помилуй Бог! Мне его дочь сказала. Она и сама не лучше. Вообще-то куда хуже. Он не знает всего, лишь кое-что. Пусть бы все его неприятности шли только от Бога. Один ты, Герц, можешь помочь ему в теперешней ситуации. Он здесь с тобой отдохнет. Я хочу, чтобы мы остановились в одной гостинице. Так будет проще во всех отношениях.
– Я пока не знаю, где буду. Мне придется быть там, где остановится Вейскатц, наверно, в центре, в каком-нибудь громадном отеле.
– Когда он приезжает? И чего этому старому дурню от тебя надо? Герц, ты всех сводишь с ума, и мужчин, и женщин. Как это делается? Я хочу знать. Когда приезжает Вейскатц?
– Говорит, завтра.
– Как Броня?
– Броня умирает.
Минна помедлила.
– Что с тобой? Отчего ты так говоришь?
– Она не хочет жить, а если не хочешь жить, не живешь.
– Ты не хочешь жить, а все-таки живешь. Она вправду беременна?
– Да. На восьмом месяце.
– Герц, что ты сделал?! Я постараюсь помочь тебе во всем. Ненависти к Броне я никогда не питала. Может, что-нибудь для нее все-таки можно сделать? В Америке превосходные врачи. И как ты поступишь с ребенком? Герц, я по-прежнему хочу, чтобы ты написал предисловие. Напиши, что хочешь, напиши, что я худшая графоманка в Америке, но в моей книге должно стоять твое имя.
– Хорошо, Минна, я напишу.
– Торжественно обещаешь?
– Да, торжественно обещаю.
– Ладно. Я приеду с Моррисом, а если он заартачится и останется в Нью-Йорке, приеду одна. Сейчас не до споров. Слишком поздно! Завтра ты обо мне услышишь. Если переедешь до моего появления, сообщи по телефону, где тебя найти. Оставь адрес у портье.
– Да, Минна.
– До свидания. Бог тебе в помощь.
И Минна положила трубку.
«Бог мне уже не поможет, – сказал себе Герц. – Она, стало быть, заявится сюда, ведьма спесивая».
Немного погодя он спустился на улицу. Купил газету, прочел о метелях в Чикаго, Нью-Йорке и даже в Калифорнии. Здесь, в Майами-Бич, светило солнце – прохладное солнце раннего утра, сулившее жаркий день. В промежутках между отелями Герц видел проблески моря. Мужчины и женщины уже плескались там, несмотря на ранний час, пытались плавать, прыгая в каждую набегающую волну. В отдалении, на кромке горизонта, скользило грузовое судно.
«Это и есть мир? – думал Герц. – Это и есть так называемая реальность?» Он прожил на свете шестьдесят с лишним лет, но всякий раз, глядя на небо, на землю, на дома, людей, магазины и автомобили, вновь и вновь удивлялся. Что здесь происходит? Какова цель происходящего? Что таится за всеми этими зрелищами и изобретениями?
Герц Минскер покуда не совсем еще потерял надежду заглянуть за кулисы событий, чудесным образом добраться до сути бытия, проникнуть в вещь-в-себе. Нет, мир не состоит целиком из идей, как полагал Беркли. За мечтами кроется нечто могучее, вечное, подлинное, исполненное мудрости, а быть может, и благостыни. Но что это? Почему эти силы назначили Герцу – Хаиму – десятками лет блуждать в лабиринте страстей, фантазий, несчетных страданий, а под конец даровали ему ребенка, вырастить которого он не успеет? Для него уготовано место в геенне? В ином мире? Возможна ли такая штука, как бессмертие души?
Как раз сейчас, когда наконец появилась возможность обнародовать теорию исследования человека, а может статься, и провести эксперименты, вся идея стала ему безразлична. Что хорошего даст исследование? Все человеческие потребности и без того известны. Вопрос не в том, чего желает человечество, а в том, как решают силы превыше его. Именно по их воле явились Гитлер, Сталин, Муссолини, по их воле возникали все войны, все революции, все катастрофы и землетрясения. Они загоняли людей в тупик, обольщали их всяческим несбыточным счастьем, а стоило людям протянуть к нему руку, вмиг уносили его прочь.
Герц направился к центру города, к роскошным отелям, где Бернард Вейскатц назначил ему встречу.
Немного задержался возле пальмы, что стояла склонясь, как бы в сомнении: падать или не падать? С ее верхушки свисало что-то наподобие спутанной бороды из листьев, защищавших верхнюю часть ствола. Выше среди еще зеленых листьев виднелись кокосовые орехи. Как земля и вода умудряются создать кокос? Что за сила собирала несчетные атомы и молекулы, формируя из них этот плод? Каждая почка, каждый лист – чудо.
Поравнявшись с кафе, Герц зашел позавтракать. Сел за столик, и тотчас к нему поспешила официантка. Он посмотрел на нее и мгновенно загорелся желанием. Как она молода! Все на ней сидело как влитое, дышало молодостью – короткое платьице, белый фартучек, телесного цвета чулки. Сколько же ей лет? Не больше двадцати пяти. Она улыбнулась Герцу с симпатией столь же древней, как мужской и женский пол. Принесла меню, спросила:
– Кофе?
Голос был нежный, просительный, полный обещания и тайной иронии, будто это ее слово – пароль, прикрывающий некий заговор.
– Да, кофе, – сказал Герц.
Она сделала несколько балетных шагов и вернулась со стеклянным кофейником. Аккуратно налила Герцеву чашку и спросила:
– Что еще принести?
– Булочку, яичницу из двух яиц, тост.
– Джем?
– Ладно, давайте джем, – сказал Герц и неожиданно вспомнил евреев в Польше, собственную семью, концентрационные лагеря, поля сражений, голод, желтые звезды. Увидел Броню, болезненный цвет ее лица, глаза, страшащиеся смерти и одновременно смиренные. Что-то внутри у него дрогнуло. «Что мне делать? Что я могу? Ничего, абсолютно ничего».
Официантка принесла яичницу, тост, масло и джем, причем нескольких сортов.
– Вы здесь первый день? – спросила она.
– Почему вы так решили?
– Вы не загорелый.
– Моя кожа не принимает загар.
– А-а, у меня муж тоже такой. Краснеет, как лангуст.
– Вы здесь живете?
– Теперь да. А он где-то на Тихом океане. В армии.
– Понятно.
– Обычно он писал. А теперь письма не приходят. Проклятые япошки!
– Проклятое человечество, – как бы поправил Герц.
– Верно. Зачем они воюют? – продолжала официантка. – К чему эта война приведет? Случившееся в Пёрл-Харборе было огромной трагедией.
– Человечество охоче до трагедий, – сказал Герц. Сам не зная почему, он увлекся разговором.
Официантка задумалась:
– Разве людям не хочется быть счастливыми?
– Сознательно – да, но в глубине, в подсознании, им хочется трагедии.
– Ужасно так думать. Мне вот всю жизнь хотелось счастья. Мы жили в Чикаго, но, когда приехали сюда на медовый месяц, я увидела солнце, пальмы, чудесную погоду, теплое море и сказала мужу: «Джек, я не вернусь, останусь тут». У мужа была в Чикаго хорошая работа, но он тоже влюбился в здешний климат. Там он часто простужался, а здесь все это кончилось – и сенная лихорадка, и розовая, и все прочее. Он здесь тоже нашел работу, и все было хорошо. А потом началась война, и ему пришлось идти в армию. Вот так-то! Пейте кофе, пока не остыл.
