И тут Моррис нашел платок. Он лежал на телефонной книге.

Взглянул на него, опять понюхал. Запах какой-то подозрительный. Он скривился, будто собираясь чихнуть.

– Так тому и быть, кошка лицемерная, потаскушка! – буркнул он. Пусть только переступит порог – у него руки чесались схватить ее за волосы, протащить по всему дому, избить, надавать пощечин, растоптать, как змею.

Но рассудок, который сильнее любой страсти, велел ему сделать прямо противоположное.

«Уеду в Израиль, – думал Моррис. – Не хочу больше оставаться в этой отвратительной Америке. Хотя они вообще-то и Израиль уже испортили. Просто поселюсь где-нибудь в Меа-Шеарим. Хватит с меня бизнеса! Буду жить на хлебе и воде и служить Всемогущему! Не обязан я копить состояние для этой дряни!»

Злость обернулась против детей, Леона и Фани. Леон был в Цюрихе, учился на инженера. Отступник! Язычник! Насквозь ассимилировался! А Фаня – она же сумасшедшая. Переехала в гостиницу, занимается черт-те чем. Оба они – ненавистники евреев, такова горькая правда.

Моррис Калишер стоял посреди комнаты, словно в трансе, глядя в пространство перед собой.

«Как я мог допустить, чтобы все зашло так далеко? Как мог не сопротивляться? – спросил он себя. – Ведь именно я послал их в гимназию. Более того, требовал, чтобы они учились на “отлично”. Я один в ответе за свое унижение!»

Он подошел к окну, раздвинул шторы. Окно выходило на Бродвей. Он смотрел вниз, на улицу, куда более чужую, чем все улицы, где он жил в Польше, Германии и Франции. Хотя он занимался здесь бизнесом, добился успеха, читал газеты, завел друзей как среди евреев, так и среди неевреев, Америка по-прежнему казалась ему неведомой планетой. С виду все так же, как в Варшаве, в Берлине, в Париже, – но и не так же.

Летняя ночь выдалась жаркая, как и день. Воздух пах бензином, пылью и чем-то еще, горелым и дымным, будто в недрах города что-то горит и, того гляди, взорвется, словно бомба. Небо светилось, хотя не было ни луны, ни звезд, планеты словно сбежали, покуда все не распалось.

В Европе Моррис порой с удовольствием заглядывал в освещенные окна. От них веяло домашним уютом, семейной подготовкой ко сну. Нередко он видел ребенка, делающего уроки. Но здесь, в Нью-Йорке, почти все окна в летние ночи были темны, а если и освещены, то без людей.

Внизу, шестнадцатью этажами ниже, катил трамвай, весь в огнях, без пантографа, без электрических проводов. Орды автомобилей мчались по улице, визжа шинами, стараясь обогнать одна другую, извиваясь и сжимаясь, точно гигантская змея.

Хотя домохозяин уверял Морриса Калишера, что квартира будет тихая и спокойная, шум голосов, моторов, шин, клаксонов и звонков добирался и сюда. Даже гул поездов подземки был слышен. Временами Моррис буквально чувствовал, как дом качается и вибрирует всеми своими восемнадцатью этажами. А с тех пор как началась война и газеты описывали массированные бомбардировки Лондона, Морриса преследовала мысль, что разрушить могут и Нью-Йорк. Он прямо воочию видел, как шатаются и падают небоскребы, заваливая обломками целые улицы. Гигантские столбы дыма и огня поднимались из куч цемента и стали, будто в Содоме и Гоморре.

Моррис старался не смотреть на Нью-Йорк. Хотя жил здесь и занимался бизнесом, он толком не знал, как выглядят улицы. На собственные дома и на те едва глядел. Сравнивал Нью-Йорк с книгой, слишком большой и тяжелой, чтобы ее читать. Вроде энциклопедии – ее можно листать, но она все равно остается загадкой.

Во всех других городах, где Моррису Калишеру доводилось жить, он всегда старался снять квартиру с балконом, но в Нью-Йорке балконов фактически не существовало, а если где-нибудь и найдется один, что увидишь с шестнадцатого этажа? Люди выглядят как муравьи, а машины – как игрушки. Воздух здесь словно смертельный яд. Порой Моррис неделями вообще не подходил к окну, однако сейчас стоял там и смотрел вниз, даже немного высунувшись наружу. Ни спать, ни читать он не мог. И вдруг подумал, что, может, лучше всего прыгнуть. Но руки крепко цеплялись за оконную раму, а колени прижимались к радиатору. Нет, пока что все не настолько скверно.

Раз она распутная прелюбодейка, он уйдет от нее. И устроит так, что и содержание платить не придется.

Уже без четверти час, а Минны все нет. Моррис Калишер прошел в спальню. На широкую кровать даже не посмотрел. Разделся, прочитал молитвы и лег.

Давно Моррис Калишер не читал вечерние молитвы с таким жаром. С закрытыми глазами произнес «Слушай, Израиль». Дойдя до слов «В руки Твои предаю дух мой», он вздохнул. Добрые друзья не советовали ему жениться на Минне. Уже тогда про нее ходили разные слухи. Но он пошел на поводу у своих страстей. Недаром в пословице говорится: как постелешь, так и поспишь. Он мог бы жениться на порядочной еврейской девушке из раввинской семьи, и она была бы верна ему, а не якшалась со всякими обманщиками.

Моррис покорился Всевышнему. И почти стыдился произносить священные слова.

– Дурной я человек, дурной, – пробормотал он. – Я оскорбил Израиль. Я грешник. Отец небесный, я заслуживаю кары – всего, что обрушится на меня.

Моррис разделся и лег в постель. Не спал, но и не бодрствовал. Спокойно лежал, точно рыба, отдыхающая ночью в своем аквариуме. Он был готов к любому наказанию, которое его ожидает.

Он задремал, и ему привиделось, будто он купил дом, расположенный наполовину в Нью-Йорке, наполовину в Варшаве. «Как такое возможно? – думал он. – Может, дом на границе? Но меж городами лежит океан…» Впрочем, это ведь только сон.

Он опять проснулся. И чуть не рассмеялся, но мигом пришел в себя. На сердце давила гнетущая тяжесть.

6

Звякнул дверной звонок, но Моррис Калишер открывать не пошел. Минна привыкла, что в те вечера, когда она ходит на банкеты или бог весть куда еще, он ждет ее, не ложится, однако на сей раз он остался в постели. И немного погодя услышал, как в замке повернулся ключ. Она включила свет в передней и в коридоре, открыла дверь, окликнула:

– Моррис, где ты? Уже спишь?

Минна потянулась к выключателю, собираясь зажечь свет в спальне, когда он не то проворчал, не то простонал:

– Не надо света!

– Дорогой, ты в постели? Что случилось? Плохо себя чувствуешь?

– Нет, все в порядке.

– Час поздний, но обычно ты всегда ждешь меня. Там ведь как начнут толкать речи, так не могут остановиться. Болтают до умопомрачения. А посреди банкета не уйдешь, это неучтиво. Я всех знаю, и все знают меня. Виновник торжества лично поблагодарил меня за то, что я пришла на его банкет. Они даже хотели, чтобы я сказала несколько слов, но я терпеть не могу речей. Все, что имею сказать, я говорю в своих стихах. А под конец юбиляр сам выступил с длиннущей речью, я думала, он вообще не закончит. Просто чудо, что меня подвезли на машине. На метро я бы до утра домой не добралась. Значит, ты лег без меня? Не похоже на тебя.

– Я устал.

– Ты слишком много работаешь. Бизнес забирает все твои силы. Я тебе тысячу раз говорила, что здоровье дороже. Я не из тех жен, которые жаждут богатства. Мне достаточно того, что есть. И перестань курить сигары. Едва войдешь в дом, сразу чувствуешь запах. Все доктора говорят, это вредно. Ты поел перед тем, как лег?

– А чем я мог подкрепиться?

– Стаканом молока, апельсиновым соком. В холодильнике много всяких вкусностей. Иные мужья сами все берут, но тебе непременно надо, чтобы на стол подала я. Сейчас что-нибудь принесу. Чего бы ты хотел?

– Ничего мне не надо.

– Что такое? Мне не нравится твой тон.

Моррис не ответил. Минна тоже молчала, в ожидании. Потом прошла в ванную, он услышал плеск воды. В передней по-прежнему горел свет. Минна не раздевалась в каком-то одном месте, снимала одежду на ходу, вещь за вещью. Утром он находил ее платье в одной комнате, корсет – в другой, туфли – в третьей. Перед тем как лечь, она любила ходить нагишом, в одних тапочках. Лежа в постели, Моррис смотрел на ее фигуру – грудь, бедра, голый живот.