Мариша взвизгнула и попыталась вырваться. Но не тут-то было. Игнат держал её крепко. Заваливался на неё, пытаясь опрокинуть на траву.

– Не надо! – вскричала она. – Помогите! Помогите!!!

Послышался шелест травы.

– Мы так и знали, что сам не управишься!

Мариша узнала насмешливый голос старшего брата.

– А ну-ка, давай втроём, чтоб не вырывалась, коза драная!

И они набросились на неё, выкручивая руки, придавливая ноги и с треском разрывая мамино платье.

«Гори, гори, моя девица. Грех по венам всё струится! Не отмыться, не простить, можно только искупить! Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!..».

Опаляющий жар, к которому она так привыкла, вновь иссушал и жалил кожу. Выдавливал истошные но почти беззвучные вопли из горящего горла. И не понять, где верх, где низ. В глазах красным-красно, да и не видать уже глазами-то – вытекли.

Рёв пламени оглушил. Кто кричит? Она? Или кто-то ещё? Или всё и все сразу? Остаётся только шептать, как молитву:

«Гори, гори, моя девица… гори, гори…».

Чёрная с зелёным отливом квочка удивлённо кудахтнула над ухом, и Мариша проснулась. Рывком поднялась и замерла. Воспоминания, как сентябрьский листопад, кружили, но никак не хотели задержаться и сложиться в целую картину. Что вчера было? Что произошло под старой яблоней? Как она очутилась здесь, и где Игнат и братья?

Платье с разорванным воротом было измазано в грязи. Лапти потерялись, Мариша поджала босые ноги. Худенький молодой петух дёрнул гребешком и закукарекал. Сквозь узкую дверку пробивались утренние лучики.

Мариша, придерживая ворот у груди, выкарабкалась на улицу и огляделась. Было тихо. Очень. Где все? В доме никого, только старый пёс воровато разнюхивал что-то в сенях. Девушка вышла, огляделась, и ноги сами понесли её на околицу к старой яблоне.

Уже издалека она увидела почерневшие голые ветви. Поляна вокруг была выжжена дотла. И только у самых корней какие-то сучки непонятные. Мариша подошла ближе, вгляделась и с ужасом отпрыгнула. Это были человеческие рёбра. Чёрные, обгоревшие, частью полопавшиеся.

Она прижала ладонь ко рту и тут же согнулась в сухом спазме.

«Неужели?.. Неужели?!»…

– Вот она!!! – раздался крик.

Люди со всего села толпой неслись к ней, но она даже не сдвинулась с места. «Грешница!».

– Гори, гори, моя девица! Грех по венам всё струится! – орали дети. – Не отмыться! Не простить! Можно только искупить! Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!!!

Рядом выла Рая, оплакивая сыновей. Отец проклинал Маришу, брызжа слюной и потрясая кулаками. Он сам затянул верёвки, привязывая дочь к столбу.

– Гори, гори, грешница! – злобно сказал он ей. – Мать твоя была ведьмой, и ты – ведьма проклятая!

– Тятя, а мы ведьму будем жечь? – спросил маленький сынок старосту села.

– А то! Сучье семя, оно и есть сучье! Как мать её сожгли, так и её теперь. Ибо негоже это – колдовать. Грех!

– Тятя, а когда к нам волшебник приезжал. Его тоже потом сожгли??? – не унимался ребёнок.

– Та тьфу на тебя! – рассердился староста. – Не твоего ума дело! Мал ещё! Иди вон сестру по ягоды своди, неча вам тут делать, молокососам!

Мариша раскачивалась под знакомую песню и уже не чувствовала, как слёзы катятся по щекам. Как всё это было знакомо. Этот запах дыма, только занимающийся огонёк, прыснувший по пучкам соломы. Сейчас станет тепло. Но дышать будет трудно намного раньше. Через мгновенье она начнёт задыхаться, и уже не увидит, как разгорается пламя, а только почувствует.

Да, именно это и было суждено ей. Она грешница, и гореть ей в геенне огненной! Может быть, хоть сейчас… хоть в этот раз всё наконец закончится…

Толпа кричала. Выла. Бесновалась. А дыма почти нет. Всё видно. Лица, лица, лица… Злобные, искорёженные ненавистью, с горящей где-то изнутри жаждой посмотреть на мучения другого. Даже мать Игната, стоящая рядом с Раей, уже не плакала, а похотливо облизывала губы, глядя на языки пламени, что взвивались всё ближе к своей добыче.

«Гори! Гори!!!» – орали они вместе с остальными. «Как твоя сука-мать, так и ты, выродок!».

Эти люди сожгли когда-то и её мать. А дедушку заморили голодом. Это они давали братьям издеваться над ней, это они сейчас отправили на огонь её. И это она грешница?

Она увидела их всех, будто впервые.

«Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!..».

И вдруг она поняла. Осознала. Всё не так! Всё! И этот огонь, и эти люди, и весь мир! Всё не так на самом деле! Её мама была самой чудесной женщиной на свете! А они сожгли её! Безжалостно! Просто за то, что она пыталась помочь больному и не смогла. И её сожгут так же. Они обвиняли её, а сами, едва ли были лучше! Да и как – лучше? Маришу обвиняли в грехах, которые она не совершала, а сами раз за разом били старого пса, наговаривали на соседей, врали, воровали, прелюбодействовали и клеветали! И это Мариша – самая страшная грешница, которая за грехи свои будет сожжена в огне?!

Но ведь огонь… огонь ей почти друг. Сколько лет она сгорала в нём, сколько ночей кричала от боли и бессилия? Эта боль такая родная, такая привычная. Огонь не враг ей, а вот они – да.

Согнулась, а потом медленно выпрямилась. Пышная коса растрепалась, вея локонами, что поднимались адским жаром. Тонкий стан обнимали рыжие бесы, искря и волнуясь. А взгляд – пустой, чёрный – давил каждого из них. Искал, обвинял и приговаривал. Приговаривал к казни.

Мариша вскинула руки, и языки пламени раскинулись крыльями жар-птицы, ухватив тех, кто был ближе всех к костру. Люди побежали, но не скрыться было от чудовищного жара, пожирающего одного за другим. Мариша плясала. Она кружила, смеялась и, казалось, летела над догорающим помостом, что наскоро установили посреди площади. И пела.

«Гори, гори, моя девица!..»…

Гори, гори… прощенья, получишь от огня крещенья!..

По пустынной дороге ехал всадник. Он был уже стар, хотя до сих пор молодцевато садился в седло, считая, что негоже ему, потомственному воину с даром волшебным, на телегах разъезжать. Утро было раннее, только солнце взошло. Пели птицы, уже зажужжали шмели и пчёлы. Ветерок игриво колыхал тонкие стебельки ромашек в поле. Откуда-то несло дымом. Дальше, чуть вдалеке от тракта, должно быть село. Но ни приветственных криков петухов, ни мычания коров не раздавалось с той стороны.

«Неужто беда какая приключилась?» – подумал старик и чуть пришпорил коня.

Когда он подъехал к пепелищу, то услышал вой. Протяжный, почти волчий. Но прислушавшись, понял, что это плачет женщина. Конь боязливо ступал по ещё дымящейся кое-где земле. Выгорело всё, даже земля сплошь обуглена, будто сам ад открыл здесь ворота этой ночью. Старик вздохнул, оглядываясь, и чуть сжал ногами бока коня, понукая его двигаться вперёд.

Он обнаружил её возле обгорелых столбов какой-то постройки. Сейчас уже и не понять, что это было. Может, курятник? Девушка была совершенно нагая, измазана сажей и грязью, но целая. Даже лохматые волосы остались нетронутыми.

«Это ж как ей повезло-то? В таком-то пожарище да целой остаться?» – подумал старик.

– Суренька!!! – протяжно выла девица, захлёбываясь слезами. – Да за что же?! Прости меня Суренька, подруга моя верная!

Сердце старика сжалось. Он неловко перебрал вожжи в руках, покряхтел да слез с коня. Девица не унималась. Казалось, она его даже не заметила. Старик подошёл к ней. Как на внучку-то его старшую похожа! Та уже замуж вышла два года как, совсем своего старика не навещает.

Он горестно вздохнул, снял куртку и аккуратно завернул плечи девушки.

– Дедушка? – огромные серые глаза пронзили его так, что он вздрогнул.

Бедное дитя, натерпелось-то!