Эту работу я посвящаю своей любимой и любящей маме. Твои глаза всегда отражаются в моих, а твоя рука всегда поддерживает мою.

Спасибо тебе.

– Я надеюсь, он оставит наследство нам, – чавкнула Нина.

Её мама приготовила на ужин гуляш. Вместо того, чтобы самостоятельно намять пюре, она развела его из готовой смеси. В тарелках было месиво, из-за которого в разные стороны летела подлива. Я сидел во главе стола. Слева скрипела её мама. Она больше отпивала из бокала и разговаривала, чем ела.

Справа сидела сама Нина. Она отдала мне свой стул, но заленилась идти в кладовку за табуретом и уселась на оранжевый собачий пуфик. Он был очень низким. Нина утонула в его бесформенности, и над столом виднелась только её голова. Словно на конвейере ложка с зачерпанной едой отправлялась в её рот-контейнер. С губ стекала подлива.

Я поправил свои волосы и только мило улыбнулся хозяйкам. Есть мне совсем не хотелось.

– Он всё оставит Мирье – эта дура Кирка промыла ему все мозги, – Нинина мама сделала новый глоток и посмотрела на меня. – Мирья – его третья дочь.

– Ага, от первой папиной любовницы, – хлюпнула ей в ответ Нина.

– Папы? – хихикнула женщина. – Папаши!

Я заметил, как на секунду Нина застыла. Ложка остановилась на полпути к её рту, и на стол упала жирная капля подливы. Взгляд девушки заметался по столу: она искала салфетку, чтобы вытереть следы, пока мама этого не заметила. Я подал ей свой платок.

– Не оставит ей он ничего.

– Как же! – возразила мать, – Кира Владиславовна получает алименты. А ты у меня денег не видишь. Так уже и квартира в Питере появилась бы.

Лязгнула вилка. Ей аккомпанировало чавканье. Под столом скулила лохмата собака, а с её бороды капало на пол.

– Остается надеется, что он всё оставит нам.

– Особенно дом, – хрюкнула женщина, – его хоть продать можно.

– Сбережения у него тоже должны быть, хотя…

Я увидел, как губы Нины вместе с подливой зашевелились в подсчётах. Десять, сто, тысяча – чужие деньги было приятно считать.

– Если ей он платит тридцать пять тысяч, мне отправляет ещё пятнадцать, а пенсия у него сто…

– Не сто, а сто сорок, – вставила мамаша.

Глаза у девушки загорелись.

– Тогда сбережения у него точно должны быть.

– Если он не оставит их Мирье.

– Но мы же его первые дети…

Нина посмотрела на меня. Она искала во мне помощи, поддержки. Как будто я мог сказать: «Да, ты права. Вы его первые дети, и он вас любит больше». На её лице не было ни жадности, ни алчности, ни погони за чужими деньгами. Оно было омрачено скорбью. Она скорбела об отце, который не смог стать ей папой, и о себе, которой было не суждено стать его дочкой.

– Ей он ничего не оставит, – разозлилась она. – Ты знаешь, мамина знакомая рассказала, что летом Эта привела свою дочь к папе.

– Познакомить, наверное, хотела: «Мирья, это твой отец», – изобразила мамаша.

– А он открестился от неё деньгами. Пятьдесят тысяч дал! Лишь бы его не трогали.

– Не пятьдесят, а пять.

Радость озарила Нинино лицо. Её грела мысль, что отец не так дорого оценил своё время с незнакомой дочерью.

– В любом случае ясно – она ему не нужна.

Хлюпанье продолжалось и дальше, но разговор от темы ушёл. Нина подняла локти на стол, а её мама почти кончила бутылку. За столом мне становилось тесно.

Я думал о том, как влюбился в Нину. Она была всегда тихой и скромной, но по-своему яркой. С ней никогда не было скучно, а на любой вопрос она могла найти ответ. И одной из первых вещей, которые я узнал о ней, была её ужасная нелюбовь к подливе. «Это началось ещё в детстве. Я просто её не смогла полюбить! Я просила воспитателей не класть мне её в еду, но каждый раз в моей тарелке всё равно оказывалась эта жижа. По-другому я её точно не назову», – причитала она.

Нина, которую я знал, всегда старалась одарить своей любовью и поддержкой всех вокруг. Она никогда не говорила, но я знал, что в детстве у неё её не было в изобилии.

Но эта девушка справа не была моей Ниной, я не видел её. Вместо того, чтобы простить, он решила ненавидеть. И ненависть сжигала в ней всю любовь.

Она чавкала, всасывала сопли носом и кряхтела. И, чем дольше я смотрел на неё, тем печальнее становилось в груди. В этот миг я увидел ту её сторону, которую она старательно прятала ото всех вокруг. Она не любила, чтобы кто-то видел её злость, зависть, видел её погрязшей в собственном болоте чувств. Но, чем дольше она прятала в себе эмоции, тем больше они разрастались и страшнее становились. Количество моментов, когда я не мог её узнать, росло. И я ждал, когда же она примет себя. Но, к сожалению, она была настолько потеряна в своей темноте, что даже не знала, куда ей идти. И стояла на месте, как потерявшийся ребёнок. Уже пятнадцать лет она была застывшей восковой фигурой.

Я огляделся. Я был у неё в гостях много раз: светлые обои, жалюзи на окнах. Телевизор, диван, высокие цветы. На стенах висели семейные фотографии. Комнаты были маленькими, но мне никогда не было в них мало места. Но было очевидно, что единственным мужчиной в этом доме был только я.

Нина вяло ковырялась в тарелке. Я точно знал, что сейчас в её голове проносились тревожные мысли: «Почему не я?», «Он мне не пишет», «Он меня не любит?». Я положил руку на её колено, но она не подняла головы. Слишком тяжёлыми были ответы.

В момент молчания я посмотрел на её маму. Её лицо изменилось: оно стало более мягким, а глаза покрылись глубокой тоской. Во время развода Нинина мама потеряла часть себя, и глаза выдавали этот очень глубоко запрятанный секрет. Мама слегка покраснела от выпитого и расплылась в нежной улыбке.

– Ты мой ангел, – сказала она. – Ты мой ангел.

Нина тихонько улыбнулась. Лёгкий румянец проступил почти у самых глаз. Я увидел, как они засветились. Нина всегда говорила: «Они серо-голубые. Когда светит солнце, то они более синеватые, в темноте и в пасмурную погоду более темные. Но они не чисто серые, нет». Она всегда стеснялась их настоящего цвета. Думала, что это ещё одно подтверждение того, что она «серая мышка» – незаметная и тихая девочка. Но я видел в них лишь красоту. Она была прекрасна, просто не видела этого сама.

– Как я могу тебя не любить? Как Он может тебя не любить? – прошептала мама.

– Он любит. Просто не помнит как.

После этих слов я увидел не чавкающую и грязную девчонку, что только убивалась из-за наследства, а маленькую девочку, которая отдала мне свой стул как гостю, а сама села на пуфик.

– Со второй женой он разошёлся. Один теперь в деревне живёт.

– Жалко его.

– Да ну, с нами жил – всё покоя искал. После третьей женщины нашёл. Ему никто из нас не нужен.

Её мама встала и начала убирать со стола. Стало чище, приятнее. Она включила чайник. Чай в их семье пили часто. Я знал, что сейчас Нина достанет что-то вкусное для нас из своего шкафчика со сладостями. Так оно и было: на столе появились пирожные и печенье. Она достала и сахар для меня.

– Если бы не ты и твоя сестра, – женщина тихонько хлипнула, – то я не знаю, что бы делала.

В матери и дочери я видел боль. Боль осознания, что тебя оставили, покинули и заставили возненавидеть. И вечно искать причины в себе.

Деньги, о которых грезила моя Нина, были призраком отцовской любви. Так она ещё могла чувствовать его присутствие в своей жизни. Она позволяла себе думать, что, отправляя деньги, оставляя наследство, он думает о ней. Но правду говорить ей я не хотел. И не мог.

Когда её мама отвернулась, я спросил:

– Как ты съела подливу? Ты же не ешь её.

Она посмотрела прямо на меня. И этот взгляд был уже во мне. В нём была вся она.

– Я её ненавижу. Но мама приготовила ужин, а её огорчить я не могу.

В последнее время я была очень сильно занята на учёбе. Кроме самих пар мне нужно было заполнять журнал, следить за посещаемостью, выставлять оценки. Вечные таблицы, схемы, списки. Домой я возвращалась только под вечер, а к концу недели валилась с ног.