По словам автора, другие народы, живущие на восток по морю, менее общительны и для торговли малопригодны. Среди прочего он утверждает, что зимой они «умирают», но «оживают как солнце на лето повернется» (то есть впадают в спячку)[100]. Кстати, это упоминание, так же как и сведения о народе, ноги которого покрыты шерстью, полностью совпадает со сведениями Геродота о племенах, живущих севернее скифов (о чем мы писали в прошлой главе).
Согласно «Сказанию», еще дальше на восток находится «великая река Обь». Здесь нет лесов, а люди живут в землянках. Соболей в этих краях так много, что их употребляют в пищу, а «иного у них зверя никакого нет, опроче соболе»[101] (не совсем понятно, как же может выживать этот типичный лесной зверь в условиях безлесья). Само собой разумеется, вся одежда местных жителей сделана сплошь из собольего меха: «платья, рукавицы и ногавицы». Местные соболя очень большие, они имеют особый черный и очень густой мех («черны вельми и велики»), и, как особо подчеркивает автор, когда такой соболь идет, то его мех буквально волочится за ним по земле[102].
В конце «Сказания…» следует рассказ о большом торговом городе-крепости на Оби, куда нельзя войти, но можно оставить рядом всякий товар на обмен. Этого товара лежит здесь очень много, но взять что-либо без замены невозможно: украденная вещь чудесным образом сама появится на прежнем месте[103]. Тут же приводится описание людей, живущих в горах, – «каменских самоедов». Они одеваются исключительно в собольи меха.
Этот древнерусский литературный памятник имел ярко выраженную практическую задачу – направить русского купца и промысловика в его поисках ценной пушнины по верному пути, помочь ему сориентироваться в малознакомых северных местах. Уже в конце XV века в Москве понимали значимость Сибири как источника огромных богатств. Важность промысла ценной сибирской пушнины снова стала актуальной в XVI веке, когда Европа вступила в новую полосу своего экономического подъема, обусловленного притоком золота из Нового Света[104], развитием банков и промышленного производства.
Появление шубы на сцене истории. Шуба как символ нового государства
Образование единого Российского государства совпадает с появлением и распространением самой известной русской одежды из меха – шубы. Считается, что впервые шуба упоминается в завещании Ивана Калиты (1328). Тогда московский князь пожаловал своим детям: Симеону – «червленую шубу с жемчугом и шапку золотую», Ивану – «обеяринную шубу с жемчугом и коц (пояс. – Б. Ш., Д. Л.) великий с бармами», а Андрею – «бугай соболий с наплечниками» (короткую верхнюю безрукавую одежду). Дочери московского князя Мария и Феодосья получили «два кожуха с аламы (металлическими бляхами, украшавшими грудь, плечи и спину. – Б. Ш., Д. Л.), унизанные жемчугом»[105]. Правитель передавал наследникам свои княжеские одежды, вдумчиво их распределяя, точно так же как и свои земли[106]. Поскольку шуба уже в те годы была материальным атрибутом власти, можно предположить, что и распределение «мехового» наследства властителя имело для современников вполне конкретно понимаемую образную аналогию ритуала передачи власти. Очевидно, здесь в очередной раз проявилось особое восприятие меха как символа достатка и благополучия рода, как знакового атрибута успешной жизни не отдельного человека, но династии.
Происхождение слова «шуба» не вполне ясно (нет сомнения лишь в его восточном происхождении)[107], поскольку оно имеет весьма широкое употребление[108]. Распространено мнение, что арабы столь активно использовали русскую пушнину, что в конце концов создали особую меховую одежду «джубба»[109]. В таком виде она попала на Русь, где и получила свое современное название. В разных вариациях оно известно в сербском, хорватском, польском, итальянском и других языках[110]. Длинное и просторное верхнее одеяние из меха было широко распространено у многих народов, но только в России шуба получила значение особого культурно-знакового символа.
Распространение шубы не могло не сказаться на ономастике русского языка (топонимика Москвы и антропонимика ее населения). Первое свидетельство этого встречается в Софийском временнике под 1368 годом в виде упоминания о военачальнике боярине Иакинфе Федоровиче Шубе и о местечке Шубино[111]. Шуба как вид одежды упоминается в Суздальской грамоте (1382), а затем и в грамоте митрополита Киприана (1395), что указывает на ее распространенность в кругах русской знати во второй половине XIV века[112]. Именно этот исторический период дал самую раннюю из сохранившихся до настоящего времени русских шуб (предполагается датировка не ранее 1380–1390-х годов). Это длинная (135 сантиметров) нагольная шуба преподобного Кирилла Белозерского, изготовленная из трех овчин хорошей выделки и сшитая, по традиции, мехом внутрь, без подкладки. Шуба застегивается на дюжину узелковых пуговиц и навесных петель из кожаного шнура[113].
Мы помним, что еще до присоединения к Москве новгородцы поставляли в Европу главным образом сырую, то есть невыделанную пушнину. Готовые изделия Новгородом, как правило, не вывозились, хотя, конечно же, изготавливались местными мастерами. В Москве, напротив, много и охотно торговали уже готовыми меховыми изделиями – чем дороже, тем лучше. Именно здесь, по всей видимости, и появилась шуба – дорогая и престижная меховая одежда[114].
Неудивительно, что в XV столетии шуба могла претендовать на положение знакового символа молодого государства: само ее появление совпало с формированием национальной идентичности России. В этой связи показательна история, связанная с шубой, пожалованной Иваном III послу германского императора Максимилиана (1490). Имперский посланник получил весьма ценные дары: «цепь золоту со крестом, да шубу атлас с золотом, на горностаях, да остроги серебряны золочены»[115]. В этом подарке было много символичного. В ту эпоху иноземные посланники воспринимались не просто как представители своей страны и правителя, но как носители воли своего господина. Они могли говорить только от его имени, иными словами – их устами говорил сам властелин[116].
В это время соболья шуба принимает на себя главную роль в костюмном комплексе. Русский аристократ уже имеет до десятка и более шуб из разного меха, которые различаются цветами и материалами так называемых «верхов на шубу»[117]. «Старшие» меха логичным образом сочетались со «старшими» тканями: бархатом и атласом.
Отклики истории о высоком статусе шубы можно найти в былине о чародее-охотнике Вольге, способном ловить «куниц, лисиц, и диких зверей, черных соболей, и белых поскакучих заячков, и малыих горностаюшков»[118]. Царь Турец-Сантал решает пойти на Русь, откуда и привезти жене русскую «шубоньку дорогу»[119] (важно, что султан планирует именно приобрести шубу на Руси, а не изготовить ее в своем отечестве из русского меха). Конечно, поздняя обработка былины наполнила древний сюжет реалиями XVI – XVII веков. Однако народная память отразила изначальные представления и о символико-смысловой нагрузке меха, и об интересе к этому исконно русскому товару представителей иноземной культуры. В народном эпосе шуба представлена важнейшим символом достатка русского государства, который так хочет заполучить неприятель. Коварный «Турец-Сантал» планирует не только приобрести шубу, но и разбогатеть (взять девять городов) и продлить свой род (получить девять сынов)[120]. Это не удивительно, ведь в народном сознании шуба ассоциировалась не только с идеей материального достатка и благополучия, но также и – более широко – с идеей династического и всеобщего благоденствия. К концу XV столетия эта сюжетная линия национальной истории уже вполне определилась.
