Об авторе

Яблоков Александр Александрович. Родился в 1934 году в гор. Балахна Горьковской области. Окончил географический факультет Самаркандского университета. По специальности гляциолог. Работает старшим инженером в гляциологической партии Управления гидрометеослужбы Таджикской ССР. Опубликовал несколько научных статей и докладов в журналах «Известия ВГО», «Метеорология и гидрология» и других. Автор научно-художественной книги «Снежная робинзонада», вышедшей в 1968 году в нашем издательстве в серии ППФ, в которой рассказал о сложной и трудной работе метеорологов, радистов, лавинщиков в условиях тянь-шаньского высокогорья. В сборнике «На суше и на море» выступает впервые. В настоящее время работает над новой книгой о нелегком, но очень нужном труде гляциологов.

Ю. Фельчуков

КАКОЙ ЖЕ ОН ВСЕ-ТАКИ

НА САМОМ ДЕЛЕ, ЭТОТ ДУРИАН?

Рассказ

Рис. М. Требогановой

Аэрофлот со стремительностью камня, запущенного из пращи, перебросил нас через экватор из заснеженной морозной Москвы во влажную духоту Джакарты. Вскоре синее полотно моря, на котором, как рваные раны, окруженные белой кипенью прибоя, были разбросаны коралловые рифы и островки, кончилось. Изломанная береговая линия, окаймленная снежно-белой пеной набегающих на песок волн, отчеркнула пеструю сумятицу цветных пятен суши от сине-зеленой поверхности Яванского моря.

Самолет стал снижаться, и за окнами медленно разворачивалась рельефная карта с зелеными квадратами рисовых полей, сеткой прямых шоссейных и извилистых проселочных дорог, темными пятнами рощиц, спичечными коробками автомобилей и повозок.

Через несколько минут самолет пошел на посадку, надвигая на нас утопающие в зелени домики пригорода и растущие на глазах здания аэропорта. Мы жадно вглядывались в незнакомый нам мир, пока тягач-карлик, подцепив тросом махину нашего самолета, таскал его по раскаленным бетонным полосам аэродрома.

Мы спустились по трапу и были ошеломлены буйной зеленью деревьев, пламенем ярко-красной черепицы на крышах белых строений аэровокзала, видом смуглой толпы в непривычных для глаза одеждах пестрых расцветок. Не успели мы опомниться, как нас завертела суета, связанная с паспортами, визами, багажом, — словом, со всем тем, с чем неизбежно сталкиваешься после прибытия в другую страну.

Дорога из аэропорта в гостиницу напоминала трассу гигантского слалома, на которой вместо вешек приходилось объезжать бесчисленные коляски велорикш — бечаков, крохотные экипажи, запряженные игрушечными, не больше пони, лошадками, автомобили, число которых узость улиц, казалось, увеличивала впятеро. Я несколько раз судорожно замирал на сиденье, ожидая, что мы врежемся в очередное транспортире средство, которое внезапно появлялось перед колесами нашей машины.

И все же мы доехали благополучно, несмотря на пугающие новичка особенности уличного движения в Джакарте. Машина остановилась у подъезда гостиницы. С облегчением вздохнув, мы вышли и оказались в водовороте как из-под земли появившихся торговцев-разносчиков. Тесня нас лотками и оглушая криками, они наперебой предлагали сигареты, жевательную резинку, жареные земляные орешки, арбузные и дынные семечки, мятные лепешки и другие соблазнительные вещи, названия которых в этом звенящем гомоне разобрать не удалось.

С помощью шофера мы все-таки прорвались в холл отеля. Поднявшись на галерею, опоясывавшую второй этаж и выходившую в просторный внутренний двор, мы прошли в свой номер через уютную веранду, отделенную от соседних невысокой деревянной перегородкой.

Уставшие и взмокшие, мы подумали, что на сегодня утомительное знакомство с местной экзотикой закончилось. Но не тут-то было. Ванну пришлось принимать, стоя на полу и поливая себя водой, которую нужно было черпать алюминиевым ковшиком из отделанного кафелем бака. Не знаю, чем объяснить этот феномен, но вода в баке, которая в соответствии с законами физики должна была нагреваться до комнатной температуры, оказалась намного прохладнее, чем из крана. Немного освежившись, мой товарищ и я залезли в клетушки из металлической противомоскитной сетки, где стояли кровати.

Сразу заснуть не удалось. В ушах еще звучал рев самолетных двигателей, а перед глазами мелькали цветные кадры впечатлений этого дня. Немного отлежавшись, мы вскоре вновь обрели способность воспринимать окружающее. А оно уже давно заполняло нашу комнату звуками, вливавшимися в черные провалы окон с оживленных ночных улиц.

Человек может привыкнуть к любому шуму. Жители домов, окна которых выходят на бойкую магистраль, спокойно засыпают, едва коснувшись головой подушки; человека, живущего у моря, убаюкивает шум прибоя; сон других не тревожит пронзительная перекличка локомотивов на близлежащей станции. Спать можно всюду под любой аккомпанемент, если к нему привыкнуть. Его просто не замечаешь.

В наш номер через открытые окна доносились непривычные звуки. Отрывистые звонки колокольчика на тележке продавца шашлыка из курицы, протяжные, похожие на мяуканье выкрики мороженщиков, сухое постукивание палочек по деревянному бруску, привлекавшее внимание любителей лапши, звуки трещеток, оповещавшие, что желающие могут выпить стакан келапа копиор^[6], все это имело свой, непонятный тогда для нас смысл.

Несмотря на то что этот шум мешал уснуть, он не раздражал. Примерно так я и представлял себе первую ночь в незнакомом южном городе. Все, что происходило, казалось уместным и неизбежным. Поэтому вначале ни мой товарищ, тоже вслушивавшийся в ночную жизнь за окном, ни я не обратили внимания на странный запах, который стал довольно явственно ощущаться в комнате.

Пожелав друг другу спокойной ночи, мы решили приложить все усилия, чтобы поскорее заснуть. Однако с течением времени назойливый — другое слово подобрать трудно — запах становился все сильнее, обволакивая нас и не давая заснуть. Запах шел отовсюду и не исчез даже после того, как все окна были плотно закрыты. Густой и очень неприятный аромат сильнее всего чувствовался возле двери, которая вела на веранду.

Он был настолько сложным и непонятным, что у нас ни на минуту не возникало сомнения в том, что наш номер находится непосредственно над кухней. Посовещавшись, мы с приятелем, который, как и я, ворочался на постели, не находя себе места, решили завтра просить, чтобы нам дали другой номер. Правда, от этого решения легче не стало. Сон не приходил.

Чертыхаясь, я завернулся в простыню и рискнул выйти на веранду, где уже давно затихли звуки шагов наших соседей и прислуги. Не обнаружив ничего подозрительного ни у дверей, ни на галерее, я перегнулся через перила. Тусклый свет редких лампочек, вокруг которых серовато-желтые ящерки гекконы ловили ночных насекомых, позволял различить во внутреннем дворике аккуратно подстриженные газоны и клумбы с цветами.

Предположение, что нас поместили над кухней, пришлось сразу отбросить — снизу доносились оживленные голоса и смех постояльцев, наслаждавшихся ночной прохладой на своих верандах. Так и не выяснив, в чем дело, окончательно измучившись, мы с трудом смогли уснуть только на рассвете.

Тайна загадочного запаха была раскрыта на следующий день, когда я в сопровождении коридорного спустился вниз. Прямо под нашей верандой на низком столике лежала большая куча корок, издававших тот самый таинственный, хотя уже и ослабленный неприятный запах.

— Что это? — поморщившись, спросил я у нашего коридорного Саида.

— Дуриан, — облизнувшись и причмокнув, ответил он.

Дуриан?! Я буквально остолбенел. Мне сразу вспомнилось все, что я читал и слышал об этом представителе тропической флоры, упомянуть о котором считает своим долгом каждый, кто побывал в странах Юго-Восточной Азии. Причем в книгах и очерках он фигурирует под самыми разными названиями в зависимости от местного диалекта и способности автора правильно воспроизводить слова чужого языка. Дурио, дурен, дурьян — это всего несколько наименований, под которыми дуриан известен читателям^[7].