Дозоры и Моряки появились попозже — эти имена при» несли с собой в деревню бывшие пограничники и флотские. Следом за современными именами появились и ультрановые, и теперь нередко слышишь, как будущий охотник призывает к себе будущего помощника: «Мухтар! Ко мне!»

А вот Зима, Вьюга, Метель, Пурга — это совсем наше, рожденное здесь вместе с Бураном и Морозной. А попробуйте поищите вокруг Лето, Весну или хотя бы Осень — не берут у нас в руки ружье ни весной, ни летом, ни даже осенью — вот и достались собакам только зимние имена.

Говорят, раньше собаки звались по старинке. И может быть, в память о прежних удачных тропах и нарек дедка Афоня своего последнего кобеля давнишним именем — Корсонушка.

Корсонушка и Пальмуха — особенные собаки. Они вставали на ноги уже тогда, когда старик забывал ходкие тропы за куницей, когда медведь и лось на каждом шагу были для Афанасия Тимофеевича больше воспоминаниями, а сам великий охотник постепенно оборачивался добрым сказочником и неугомонным составителем невероятных таежных историй.

Я боюсь категорически утверждать, что собаки и их владельцы сходятся подчас характерами до такой степени, что представляются чем-то единым, но многие примеры замечательных совпадений все-таки позволяют сравнивать ум, ласку, незаурядные способности Пальмухи и Корсонушки и даже их необычную для зверовых собак обидчивость с доброй благожелательностью талантливого человека, родившегося, выросшего и состарившегося в тихом и мудром лесу.

Дом дедки Афони стоял на горе и был в прошлом верхней, главной, избой в деревне. Около крыльца вечно возлежали в гордой и независимой позе сытые, довольные жизнью остроухие псы. Они строгими взглядами провожали каждого прохожего, но почти никогда не поддерживали сварливый брех соседских собак. Все говорило о крепком и уверенном в себе человеке, занимавшем эту не слишком богатую, но достаточно видную и независимую избу.

А вот с тех пор как оставил старик прежнее ремесло и лишь изредка тешился белкой около деревни, изба опустела.

Афоня постепенно перебрался в небольшой, неприметный домик, прирубленный к избе со двора и остался там доживать век, добро и немного грустновато поглядывая из крошечного окошка на далекий теперь лес.

Вместе с хозяином перебрались и собаки. Они будто тоже сразу постарели, поникли, потеряли былое положение в деревне и мирно полеживали у низкого порога.

Оставлять и держать без дела ходких за любым зверем псов старый охотник не собирался. Уже на следующую осень он свел их в лес вместе с соседом, как мог, объяснил Паль-мухе и Корсонушке, что нужно привыкать к новому хозяину. Собаки что-то поняли и первый раз в жизни ушли от своего дома с чужим человеком.

В лесу они, как и прежде, умно и споро работали по черной тропе, пошли и по снегу, но однажды сами вернулись из леса и отказались покинуть своего настоящего хозяина.

Уходить из леса собаке не полагается — это предательство. Предательство строго наказывалось, но в тот раз дедка Афоня даже не сердился на своих псов.

Вечером у самовара сосед подробно рассказал о происшедшем… Белка скатилась с еловой лапы и упала на снег. Ее оставалось только освежевать, убрать сырой мех в холщовую тряпицу, а тушку приберечь для капкана, настороженного на куницу. Но Корсонушка опередил охотника…

Пальмуха была постарше, да она и со щенячьего возраста не позволяла себе мять добытого зверька. В крайнем случае понятливая собака легко прихватывала белку или куницу зубами и приносила хозяину совершенно чистую, не запачканную собачьей слюной тушку. Корсонушка в ранние годы порой баловался с добычей, ударял белку клыком, иногда слюнявил и мял, но очень скоро усвоил, что можно, а Чего нельзя, и взял за правило мгновенно останавливать раненого зверька и, не донося до ног охотника, укладывать его на снег. Когда кобель горячился и Пальмухе казалось, что ее великовозрастный сын не слишком деликатно обращается с добычей, она коротким рыком предотвращала неблаговидный поступок. Так и охотились вместе две собаки.

Наверное, и в этот раз Пальмуха сама бы остановила Корсонушку. Но человек поторопился и громко прикрикнул на кобеля. Пес отошел в сторону, поджал хвост, виновато посмотрел на мать и недовольно покосился на обидчика.

В этот день собаки честно ходили по лесу, но уже не так вязко держались за белкой и не так часто звенел над тайгой чистый уверенный лай.

На другое утро псов будто подменили, Они все-таки пошли в лес, но отказались работать. До обеда не было добыто ни одного зверька, а, когда охотник поднялся с колоды, чтобы поделиться с Пальмухой и Корсонушкой остатками пищи, собак уже нигде не было…

За самоваром сосед извинялся, вновь и вновь перебирал подробности неудачной охоты, а дедка молчал, тяжело и обидчиво попыхивая махоркой. Когда сосед ушел, Афоня позвал собак в дом. Пальмуха доверчиво прижалась мордой к валеному сапогу, а Корсонушка лег с другой стороны и мирно положил голову на устало вытянутые лапы.

Афоня выгреб из банки горсть крупных сахарных осколков, положил по снежной кучке перед каждой собакой, погладил своих приятелей и тихо, будто извиняясь перед ними за вчерашнее происшествие, добавил: «Нако-то, кушай, кушай, милые…»

Корсонушка осторожно, деликатно, краешком языка подбирал с чистых половиц сладкие кусочки полоска за полоской. А Пальмуха еще долго смотрела в глаза человеку, будто все еще что-то объясняла старику, будто оправдывала и себя, и своего сына.

На ночь собаки остались в избе. Это было нарушением лесного правила, лесного закона, который запрещает псам ночевать в доме. Но у старика были свои уставы — он умел видеть в собаках не только охотничьих псов.

Пальмуха и Корсонушка с тех пор ни с кем уже не уходили в лес. Они незаметно и верно ждали своего хозяина у дверей магазина, за воротами почты, довольствовались только редкими небогатыми охотами, но зато каждый вечер могли подолгу лежать в избе у ног хозяина и говорить, говорить ему своими глубокими глазами обо всем, что не успели сказать раньше на торопливых охотничьих тропах.

Может быть, эти собаки были по-своему благодарны дедке за его новую жизнь, за его мягкие, добрые руки на их ушах и за долгие теплые вечера, которые теперь они проводили вместе.

Сети и сказки

Счет дням в избушке обычно ведется по зарубкам на краю стола, на доске у печи или на батожке, которым ворошишь угли. Зарубки делаются каждый вечер после ужина, чая и недолгого разговора с собаками или напарником, если таковой живет под одной крышей. С напарником зимовать веселее, проще, тогда кто-то из двоих обязательно вспомнит об очередной щербинке на батожке, и ни один день не пропадет.

А когда один, когда еле добредешь домой, не раздеваясь, не скинув шапки, прихлебнешь из остывшего котелка ухи, подашь собакам по куску и свалишься на постель, даже как следует не покурив, тогда, случается, и забудешь о немудреном лесном календаре. А потом, на другой вечер попробуй вспомни, оставил ли на краю стола зарубку о вчерашнем дне.

Легче не потерять счет дням, забрав с собой на зимовье нитки для сетей. Каждый день проходишь челноком по паре рядов, последний ряд всегда виден, и, когда довяжешь конечный шестидесятый, считай — месяц пролетел. Можно начинать новую сеть, новые ряды и ожидать окончания еще одного месяца.

Редко кто не приносит из лесу пару новых сетей. Правда, и тут не каждый день берешься за полку и челнок — и здесь можно ошибиться в календаре, но полка, челнок и тонкая нить помогают не зря пересидеть, переждать метель, не так часто вспоминать обратную дорогу и неудачные дни.

Когда под крышей избушки собираются двое, то сети помогают и вечернему разговору — они будто сводят вместе истории двух людей, и вяжут их друг за другом в неторопливый, немногословный рассказ.