Annotation
Юная Полина готовится покинуть родной поселок и отправиться в большой город за лучшей жизнью. В день отъезда она навещает могилу родителей. Солнечный январский день не предвещает беды.
До Тревожная
До Тревожная
Сегодня
Рассматривать морозный узор, до середины сковавший старое деревянное окно, было одновременно радостно и тревожно. Будто из сугроба, образованного упавшими ледяными звездами, растут причудливые ветви ледяных растений, а сверху падают новые звезды. Пейзаж невиданной страны, который рисуется ночью, пока все спят. Бывало, в детстве Полина караулила художника у окна. Перелезала через спящую бабушку и шлепала босыми теплыми ножками по холодному дощатому полу. Наверное, художник слышал ее или видел спешащую к окну, потому что всегда успевал спрятаться до того, как девочка, приподнявшись на цыпочках, выглянет в темный двор.
К утру рисунок всегда был закончен и все за ним становилось невидимым. Бабушкин двор, покосившийся забор, улица терялись за великолепием сверкающего ледяного мира, куда из реального допускалось только солнце.
Но сегодня было пасмурно и сегодня было не детство. Полина сидела у окна в маленькой кухне, наблюдала, как бабушка возится с пирожками и боролась с подступающей тревогой. Автобус на Москву уходил в восемь пятнадцать вечера, а сейчас еще не было и полудня, но спокойно на месте уже не сиделось. Пока этот день был на безопасном расстоянии сначала нескольких лет, потом года, пары месяцев, да что уж там, даже неделю назад, он казался праздничным. Когда в нетерпении считаешь часы до начала торжества, становишься недоступным для повседневности и все окружающее, привычное преображается и будто ждет вместе с тобой. Но оказавшись внутри этого дня, в самом его начале, когда в медленные просыпающиеся мысли врезалась главная: «сегодня!», Полина поняла, что отдала бы многое, лишь бы перенести это сегодня на еще одно безопасное расстояние. Вдохновляющее начало новой жизни превратилось в тревожный конец старой и понятной. Сегодня, семнадцатого января в свою девятнадцатую зиму Полина прощалась с детством и домом.
Над пейзажем неведанной страны просматривалась улица. По ней до конца, затем через деревянный мост, мимо крытого рынка, начальной школы, где училась, они с бабушкой придут к остановке. Все это будет только через девять часов, но Полина уже несколько раз мысленно прошла этот маршрут. С большой сумкой, пахнущей домом, которую они понесут вместе, взяв по ручке, накренившись в сторону этой тяжести, накренившись друг к другу и пытаясь не выдать друг другу свои страхи и тоску.
Долгими осенними вечерами они представляли этот день и новую Полинкину жизнь. Соглашались, что время пришло, что в Москве такие же люди, ведь не за границу едет, и что приезжих там полно, только Полинка засиделась, отстала. Старуха мечтала, как внучка приедет с высоким красавцем и как они пригласят ее на свадьбу и покажет ей Полина собой покоренную Москву. Жаль, не было возможности свозить ее туда маленькой, хоть познакомить с городом. Бабушке то о дочке с зятем плачь, то заботься о плачущей по родителям внучке. Тогда не до лишних волнений было. С теми, что есть бы справиться.
Но в жизни как бывает — отгремят одни волнения, а на горизонте уже набирают силу другие. Только отгоревали и наладились жить просто и радостно, как выросла внучка. Стала рваться из налаженного. Держать нельзя — здесь не то что жениха хорошего не найти и себя потерять можно. В маленьких селах только старикам не потеряться.
Так со всеми этими мыслями и пришли они к этому дню. Бабушка возится с духовкой, делает свое привычное, а Полина пьет чай у окна и за этим привычным наблюдает. В одном она насчет сегодня не ошиблась — привычное действительно преобразилось. Оно отдалилось и будто не пускает в себя. Повседневность стала недоступной, но это не похоже на праздник. Оказалось, что и часы не хочется торопить, наоборот — цепляться бы за каждый, растягивать на минуты.
Снова тоска, от которой хочется опустить глаза в кружку и не выдать себя. Спасает одно — морозный узор в облупленной раме и мысль, как он может опостылеть. Перестанет умилять и напоминать о детстве, а будет лишь раздражать тем, что кроме него и полюбоваться не на что.
Ведь кругом все замершее, тлеющее, стареющее, а там за окном, за шершавой наледью, которая больше не кажется неизведанным и волшебным, реальная неизведанная страна, но уже недоступная, упущенная. Нет, оставаться нельзя.
Лучше страшно, чем постыло.
Нарочно запугивая себя этим угнетающим сценарием, представляя, чем может обернуться ее трусость, Полина немного оживилась. Этот трюк всегда с ней срабатывал — если нужно перестать чего-то бояться, посмотри в противоположную от страха сторону. Часто там прячется чудовище пострашнее.
— Бабуля, я к родителям хочу сходить, давно не была, а сегодня надо, — Полина суеверно спохватилась на слове «попрощаться». Нехорошее это слово, тяжелое. Такими нельзя разбрасываться. Ведь она приедет. Обустроится немного, станет хоть чуть-чуть своей и приедет навестить. Может, год для этого потребуется, может, полгода, но не вечность же, на которую обычно прощаются…
Бабушка тяжело опустилась на табуретку, сжимая в чуть дрожащих руках кухонное полотенце и глядя на встревоженную с самого утра внучку. Ее и саму съедали тоска и беспокойство, хотелось отвлечься хоть на что-то привычное, бытовое. Да вот хотя бы руки от муки вытереть. Будто это так же важно, как все что произойдет сегодня. Будто любое повседневное дело имеет сегодня право на внимание. — Сходи, прогульнись… Хоть ветер стих. Да только ж, поди, не пролезешь к могилке, вон че неделями мело.
— Ничего, проточпу, — Полина поднялась, всполоснула чашку и, поцеловав бабушку в теплый, чуть солоноватый лоб, вышла из комнаты.
Оставшись одна, старуха тяжко вздохнула и тоже уставилась на уже подтаявший от домашнего тепла узор. Теперь кроме него ей больше не на что любоваться. От этой мысли, от вздоха, разбередившего черное от пережитого горя дно души, стало не по себе. Возникло болезненное ощущение схожести с тем, что уже довелось когда-то испытать. Но ведь тогда жизнь внезапно оборвалась, а сейчас-то должна новая начаться. И коли ей, бабке, нечего делать, нечем себя занимать — то будет сидеть тосковать, да в окно смотреть. А внучке, даст Бог, не до тоски будет. Уж сколько желаний и надежд у нее — пусть все исполнятся! Ее радостью и она жить и дышать сможет.
Старуха перевела взгляд на качнувшуюся ветку яблони. Маленькая серая птичка полетела в низкое хмурое небо.
Сумки Полина собрала заранее. В той, что поменьше, еще оставалось место для готовящихся пирожков. Обе они, набитые домом, стояли в углу ее маленькой спальни, которая сейчас будто дразнила своим обжитым уютом. Хотелось рассматривать каждую вещичку, вспоминать, сидеть у окна в любимом кресле или улечься с какой-нибудь детской книжкой под плед, дождаться так вечера, зажечь свет, отпугивая ночь, а потом устать ото дня, сдаться его темноте, закрыть глаза в теплой постели, слушать бормотание телевизора за стеной и тяжелые бабушкины шаги.
Застигнутая этими желаниями, Полина замерла посреди комнаты, уставилась в одну точку, остановила время. Нужно было еще раз решить уже решенное, представить то чудовище, что страшнее. Нельзя сдаваться отжитому — все здесь возненавидит, в склеп при жизни превратит.
Полина натянула связанные бабушкой носки, заправила в них штанины, чтобы не задирались в валенках и, распрямившись в кресле, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. До автобуса оставалось восемь часов. Дополнительная маленькая жизнь между умирающей старой и еще не наступившей новой.
Когда Полина свернула с центральной расчищенной аллеи в ряд, в конце которого была могила родителей, оказалось, что все не так страшно, как предупреждала бабушка. Узкая натоптанная тропинка уверенно шла вдоль огороженных участков, ветвилась к одним и пробегала мимо совсем уж заваленных снегом. На некоторых памятниках замело даже фотографии. Будто не хотелось умершим чужих блуждающих глаз, которые ищут своих и лишь из любопытства скользят по их лицам.
