– Это недопустимо, – сказала она.

Так оно и было – во многих отношениях.

Ни к чему подобному меня не готовили. Не так я представляла себе свою работу – «лечение разговором». То, что я видела, вылечить было невозможно.

Я извинилась и на несколько минут вышла. Когда я вернулась, Тесса была в порядке. Медсестра вымыла ее, сменила постельное белье, и она снова была готова говорить. Говорить откровенно. Оказалось, до неприятного инцидента у нее был хороший день. Она рассказала, что все-таки обняла сыновей, но не смогла расслабиться и чувствовала себя неестественно.

– Не только потому, что я так слаба физически или что это было неловко, – объяснила Тесса. – Это было неловко, потому что это было неестественно, несвойственно нашим отношениям, и мы это знали. Какое странное слово – «естественно». То, что считается естественным, всегда давалось мне с трудом. Кормить грудью… Обнимать детей… Естественное неестественно для меня.

Я спросила, как Тесса переживала собственное взросление. Ее родители мало занимались ею, отношения с ними были прохладными. Она сказала, что мать несколько раз била ее по щекам, но не могла припомнить ни одного физического проявления нежности. Отец, по ее словам, «никому не показывал своих чувств и со всеми, в том числе с самим собой, держался сухо, словно родился в шляпе». Иногда случались объятия – неловкие, формальные. Родители Тессы обладали острым умом, но с чувствами у них были проблемы. Моя клиентка подозревала, что отец и мать любили друг друга, но никогда не показывали этого.

– И мои родители, и Дэвид, и все мы странновато относились к этому слову на букву «Л». Заканчивая телефонный разговор, мы обычно говорили: «Люблю тебя». Особенно часто мы писали о любви на открытках. Дэвид так и подписывается под своими письмами: «С любовью…» Какой вздор. Разве можно послать кому-то любовь по почте? Все думают – любить без слов о любви невозможно. Тоже вранье… С собаками, знаете ли, как-то проще. Собаки дают нам возможность выражать бесконечную привязанность, а слов не требуют.

Тесса сказала, что готова принять и свою жизнь, и внебрачного ребенка мужа, и все остальное.

– Болезнь многое упростила и прояснила. Почти вся моя жизнь прожита, и я не ропщу. Пусть все идет как идет. Остается сложить еще несколько кусочков мозаики. Я думала о вопросе, который вы задали мне на днях, – о том, как я отношусь к внебрачному ребенку Дэвида. Как ни странно, я не переживаю по этому поводу. Говоря о своих родителях, я сказала, что некоторым людям близость дается нелегко. Даже с близкими и любимыми. На самом деле с ними даже труднее. Я знаю: Дэвид любит меня. Он, может быть, любил и ту, другую, но он любит меня, очень любит. Всегда любил. Я в этом не сомневаюсь. Я хотела бы, чтобы он решился рассказать мне о случившемся: это, надо полагать, стоило ему немалых волнений. И мне тоже. Я могла бы пережить это вместе с ним. Он не смог сказать мне о своей боли, а если бы смог – мы стали бы ближе. Он лишил меня возможности побыть великодушной. Я переживаю за его девочку. Я говорила вам, Шарлотта, что из меня вышел бы хороший редактор. Если бы можно было отредактировать эту историю, я бы очистила ее, отполировала грубую, корявую беду Дэвида, сказала бы ему: «Я рада, что у тебя есть дочь». Я бы простила его, превратила бы некрасивую историю в прекрасную. А он лишил меня этой радости!

– Ваша история и сейчас прекрасна, – заметила я.

Тесса не ответила. Может быть, мое замечание смутило ее, а может быть, оно прозвучало неубедительно – просто я тоже хотела проявить великодушие. Тесса снова заговорила о сожалении.

– Когда я рассказываю, о чем сожалею, мне становится легче, и наши беседы изменили мое отношение ко всему этому. Я все еще жалею, что не обнимала мальчиков чаще, крепче. Не проявляла свою любовь более открыто. Но теперь я понимаю, в чем дело. Меня так воспитали, я выросла в том мире, в котором выросла, – и не только. Я не стремилась прикасаться к ним, сжимать их в объятиях: это не казалось мне важным. Говоря им, что люблю их, говоря это прямо и открыто, я чувствовала, что все было бы понятно и без слов. Но, может быть, то, что ясно и так, лучше все-таки сказать… Я всегда, всю жизнь думала, что когда-нибудь жизнь будет такой, как нам хочется. У нас с Дэвидом были грандиозные планы на его пенсию. Мы собирались наконец потратить часть сбережений. Я была уверена, что когда-нибудь все будет чудесно. Получается, это «когда-нибудь» было каждый день, все годы, которые я прожила.

Тесса отличалась поразительно острым умом и проницательностью. Ее здравомыслие резко контрастировало с разрушающимся, распадающимся телом.

– Я готова принять свою жизнь, – говорила Тесса. – Сейчас у меня нет выбора, но я ее принимаю. И все еще не перестаю сожалеть. Так я могу надеяться, что вы будете ценить объятия? Ведь это проявление любви, полной близости. Не отказывайтесь от этого. Вы так или иначе задумываетесь о будущем, хотя бы о планах на день. Это неизбежно. Нельзя быть счастливыми слишком долго. Но умоляю вас: не думайте, что главное в жизни случится когда-нибудь потом. Потом – тоже, но главное происходит и сейчас. Каждый день, всю жизнь случается что-то главное, если вы это замечаете.

Тесса тихо застонала, и я поняла, что ей больно. Она редко говорила о физических страданиях. Сердце у меня колотилось, когда я сидела и смотрела на них. Она была почти побеждена болезнью.

– Не противьтесь желаниям, – повторила Тесса. – Я могла дать больше любви, но почти всю жизнь не позволяла себе признать это. Честно признать. А теперь это так ясно, так очевидно, даже если мне так кажется. Я понимаю, что именно важно, понимаю, как именно сдерживала себя. Моя любовь никогда не была безграничной, и ей мешала я сама. Я не сопротивляюсь, я позволяю себе принять свое сожаление. Я наконец-то честна – и признаю́сь вам в этом.

– Ваша честность заслуживает восхищения, – сказала я. – Хотя я не думаю, что любовь бывает безграничной. Ей многое мешает.

– Трудности есть, но их может и не быть. Мне хотелось бы сказать сыновьям, что я должна была чаще их обнимать. Прежде чем вы задумаетесь о моих словах, послушайте, что я скажу: это не сблизит нас в один миг. Но это позволит моим сыновьям почувствовать любовь, которую я не смогла проявить в прошлом. Не знаю. Подумайте о том, как жить полной жизнью сейчас. Не ждите. Если будете ждать, останетесь ни с чем.

Все, что говорила Тесса, казалось мне важным. Я все еще надеялась, что она расскажет сыновьям о своих чувствах. Сеанс подошел к концу.

– Шарлотта, – позвала она, когда я уже собралась уходить, и я задержалась. – Я хочу, чтобы вы знали: я прощаю Дэвиду его ребенка. И, надеюсь, мои мальчики тоже смогут простить мои недостатки. Мы все хотим любить и быть любимыми. Для этого нужно примерно все, и это чертовски трудно.

На следующей неделе, когда я вошла в палату, медсестра сказала, что Тессу перевели в отделение для больных с заболеваниями печени. Я отправилась туда. В лицо ударил отвратительный резкий запах. Я никак не могла найти свою клиентку. Мне указали на чью-то постель, но я все равно не видела Тессу. Я почувствовала раздражение: видимо, медсестра не поняла, кто мне нужен. Я громко, по буквам назвала фамилию Тессы – таким тоном, как если бы разговаривала с непроходимой дурой.

– Да, мисс, она именно там, – сказала медсестра, указывая на постель, мимо которой я прошла. Я вернулась к постели. На ней лежала какая-то другая женщина. Где Тесса? Я не видела ни ее, ни ее мужа. Я снова подошла к медсестре.

– Это не моя клиентка, – сказала я, подчеркивая слово «моя».

– Нет, это именно она, – ответила медсестра.

Я прочла имя и фамилию на табличке в ногах больной. Это была Тесса. Распухшая, буквально раздутая, изменившаяся до неузнаваемости. Я не могла поверить, что это женщина, с которой я говорила всего неделю назад. В такое странное, немыслимое превращение было трудно поверить. Тесса смотрела на меня. Отечное лицо исказилось, губы раздвинулись, и я увидела голубые глаза, теперь тусклые и остекленевшие. Все в ней казалось чужим, незнакомым. Я надеялась – она не заметит, что я ее не узнала.