все брошу, лишь бы ты сказала: «Буагильбер, будь моим возлюбленным».

— Это безрассудно, сэр рыцарь, — отвечала Ревекка. — Торопись, поезжай к регенту, к королеве-матери, к принцу Джону. Из уважения к английской

короне они не могут позволить вашему гроссмейстеру так своевольничать.

Этим ты можешь оказать мне действительное покровительство, без всяких

жертв со своей стороны и не требуя от меня никаких наград.

— Я не хочу иметь с ними дела, — продолжал он, хватаясь за полу ее платья, — я обращаюсь только к тебе. Что же заставляет тебя делать такой выбор?

Подумай, будь я хоть сам сатана, — ведь смерть еще хуже сатаны, а мой соперник — смерть.

— Я не взвешиваю этих зол, — сказала Ревекка, опасаясь слишком прогневить необузданного рыцаря, но преисполненная твердой решимости не

только не принимать его предложений, но и не прикидываться благосклон-ной к нему. — Будь же мужчиной, призови на помощь свою веру. Если правда, что ваша вера учит милосердию, которого у вас больше на словах, чем на деле, избавь меня от страшной смерти, не требуя вознаграждения, которое превратило бы твое великодушие в низкий торг.

— Нет! — воскликнул надменный храмовник, вскакивая. — Этим ты меня

не обманешь! Если я откажусь от добытой славы и от будущих почестей, я сделаю это только ради тебя, и мы спасемся не иначе как вместе. Слушай, Ревекка, — продолжал он снова, понизив голос. — Англия, Европа — ведь это не

весь мир. Есть и другие страны, где мы можем жить, и там я найду простор для

своего честолюбия. Поедем в Палестину. Там живет мой друг Конрад, маркиз

де Монсеррат 1, человек, подобный мне, свободный от глупых предрассудков, которые держат в оковах наш прирожденный здравый смысл. Скорее можно

вступить в союз с Саладином, чем терпеть пренебрежение этих изуверов, которых мы презираем. Я проложу новые пути к величию, — продолжал он, расхаживая крупными шагами по комнате,

— Европа еще услышит звонкую поступь того, кого изгнала из числа сынов своих. Сколько бы миллионов крестоносцев ни посылала она во имя защиты Палестины, какое бы великое множество сарацинских сабель ни давало

им отпор, никто не сумеет пробиться так глубоко в эту страну, из-за которой

1 Конрад, маркиз де Монсеррат — правитель Монсерратского маркграфства в Италии (XII в.), участник Третьего крестового похода.

408

айвенго

— Ревекка, я готов пожертвовать, — прибавил он, бросаясь к ее ногам, — откажусь

и от славы, и от величия, и от власти

состязаются все народы, никто не сможет основаться там так прочно, как я

и те мои товарищи, которые пойдут за мной и в огонь и в воду, что бы там ни

делал и ни говорил этот старый ханжа. И ты будешь царицей, Ревекка. На горе

Кармель 1 создадим мы тот престол, который я завоюю своей доблестью тебе, и вместо гроссмейстерского жезла у меня в руке будет царский скипетр.

1 Гора Кармель расположена в Палестине. На ней был сооружен храм монашеского ордена кармелитов, основанного в 1156 г.

глава xxxix

409

— Мечты, — молвила Ревекка, — одни мечты и грезы! Но если бы и осу-ществились они наяву, мне до них нет дела. Какого бы могущества ты ни достиг, я его не смогу разделять с тобой. Для меня любовь к Израилю и твердость в вере так много значат, что я не могу уважать человека, если он охотно

отрекается от родины, разрывает связь с орденом, которому клялся служить, и все это только для того, чтобы удовлетворить страсть к женщине чуждого

ему племени. Не назначай платы за мое избавление, сэр рыцарь, не продавай

великодушного подвига — окажи покровительство несчастью из одного милосердия, а не из личных выгод. Обратись к английскому престолу. Ричард

преклонит слух к моим молениям и освободит меня от жестокости моих

мучителей.

— Ни за что, Ревекка, — отвечал храмовник с яростью. — Уж если я отрекусь от моего ордена, то сделаю это ради тебя одной! Но если ты отвергнешь

мою любовь, мои честолюбивые мечты останутся со мной. Я не позволю оду-рачить тебя! Склонить голову перед Ричардом! Просить милости у этого

гордого сердца! Никогда этого не будет, Ревекка! Орден Храма в моем лице

не падет к ногам Ричарда! Я могу отказаться от ордена, но унизить или предать его — никогда.

— Все мои надежды — на милость Божью, — сказала Ревекка, — люди, как видно, не помогут.

— Так знай, — отвечал храмовник. — Ты очень горда, но и я тоже горд.

Если я появлюсь на ристалище в полном боевом вооружении, никакие земные помыслы не помешают мне пустить в ход всю мою силу, все мое искусство.

Подумай же, какова будет тогда твоя участь! Ты умрешь смертью злейших преступников, тебя сожгут на пылающем костре, и ничего не сохранится от этого

прекрасного образа, даже тех жалких останков, о которых можно было б сказать: вот это недавно жило, двигалось… Нет, Ревекка, женщине не перенести

мысли о такой участи. Ты еще уступишь моим желаниям!

— Буагильбер, — отвечала еврейка, — ты не знаешь женского сердца или

видел только таких женщин, которые утратили лучшие женские достоинства. Могу тебя уверить, гордый рыцарь, что ни в одном из самых страшных

сражений не обнаруживал ты такого мужества, какое проявляет женщина, когда долг или привязанность призывает ее к страданию. Я сама женщина, изнеженная воспитанием, от природы робкая и с трудом переносящая

телесные страдания; но когда мы с тобой явимся на роковое ристалище, ты — сражаться, а я — на казнь, я твердо уверена, что моя отвага будет много выше твоей… Прощай, я не хочу больше терять слов с тобой. То время, которое осталось дочери Израиля провести на земле, нужно употребить

иначе: она должна обратиться к утешителю, который отвратил лицо свое

от ее народа, но никогда не бывает глух к воплям человека, искренне взы-вающего к нему.

— Значит, мы расстаемся, — проговорил храмовник после минутного

молчания. — И зачем Бог допустил нас встретиться в этом мире! Почему ты

410

айвенго

не родилась от благородных родителей и в христианской вере! Клянусь небесами, когда я смотрю на тебя и думаю, где и когда я тебя снова увижу, я начинаю жалеть, что не принадлежу к твоему отверженному племени. Пускай бы

рука моя рылась в сундуках с декелями, не ведая ни копья, ни щита, гнул бы

я спину перед мелкой знатью и наводил бы страх на одних лишь должников!..

Вот до чего я дошел, Ревекка, вот чего бы желал, чтобы только быть ближе тебе

в жизни, чтобы избавиться от той страшной роли, какую должен сыграть

в твоей смерти.

— Ты говоришь о евреях, какими сделали их преследования людей, тебе

подобных, — сказала Ревекка. — Гнев Божий изгнал евреев из отечества, но

трудолюбие открыло им единственный путь к власти и могуществу, и на этом

одном пути им не поставили преград. Почитай древнюю историю израильского народа и скажи: разве те люди, через которых Иегова творил такие чудеса среди народов, были торгаши и ростовщики? Знай же, гордый рыцарь, что среди нас немало есть знатных имен, по сравнению с которыми ваши хва-леные дворянские фамилии — все равно что тыква перед кедром. У нас есть

семьи, родословное древо которых восходит к тем временам, когда в громе

и молнии являлось божество, окруженное херувимами… Эти семьи получали

свой высокий сан не от земных владык, а от Голоса, повелевавшего их предкам приблизиться к Богу и властвовать над остальными. Таковы были князья

из дома Иакова!

Щеки Ревекки загорелись румянцем, пока она говорила о древней славе

своего племени, но снова побледнели, когда она добавила со вздохом:

— Да, таковы были князья иудейские, ныне исчезнувшие. Слава их попра-на, как скошенная трава, и смешана с дорожной грязью. Но есть еще потомки

великого рода, есть и такие, что не посрамят своего высокого происхождения, и в числе их будет дочь Исаака, сына Адоникама. Прощай! Я не завидую почестям, добытым ценою крови человеческой, не завидую твоему варварскому