Анатолий Пельсин
Моя мартышка
Она сидит напротив меня, и покачивает пустым бокалом, который держит в веснушчатой руке. У нее полно этих рыжих дерзких пятнышек, которые живут в самых неожиданных местах. Она странно вздыхает. Ей тяжело. Вот уже два часа, как я пичкаю ее водкой с грейпфрутом, и желудок у нее, наверное, отяжелел до невозможности.
Больше мне кормить ее нечем - в моем холодильнике пусто. Есть еще йогурт и половинка черствой булки, но мне стыдно ей предлагать эту унылую снедь. Впрочем, она не просит.
Она не очень красивая - во всяком случае, я бы не назвал ее красавицей. Так, симпатичная, конечно. У нее костлявый с горбинкой носик, выделяющиеся скулы с красноватым отливом - наверняка в предках побывал какой-нибудь навахо. Глаза спокойного серого оттенка, с большими ресницами. Длинные светлые волосы. Нежная бульдожья челюсть. Нетолстые крепкие бедра, обтянутые зеленой джинсовой тканью, и совсем худенькие икры. На ней короткий свитер с узором на полноватой груди. Мерно покачиваясь у нее в руке, бокал отзеркаливает свет моего ночничка на стене, она смотрит в пол, на кончики своих туфель, и что-то рассказывает на свом языке. Мне нравится ее голос. Но я не совсем улавливаю то, что она рассказывает, потому что мой американский - дерьмо. Она рассказывает что-то о своем факультете, и еще о чем-то смертельно скучном, но мне хорошо. Я поглощен какой-то захватывающей усталостью - хоть я и не делал ни черта весь день - мне хорошо просто от того, что она сидит напротив, и пускает в меня зайчики.
Я не думаю, что это любовь. Вряд-ли. Я просто очень хочу ее отыметь сейчас, здесь, и не вставая с моего скрипучего гостиничного кресла. Мне доставляет тонкое удовольствие смотреть на нее, полулежа, прищурясь, испытывая слабый зов похоти в пояснице. Она не смотрит на меня, бормочет что-то, начинающееся словами "I should...". Я молчу, и улыбаюсь снисходительной улыбкой американского безработного. У меня не получается улыбаться широко, как они умеют, да я и не хочу учиться этому дерьму. У меня кривые зубы от рождения - так я это объясняю. Когда-то я пытался с ней разговаривать, а сейчас я просто молчу. Раньше я вгрызался в язык, рассказывал ей всякие страсти. Я объяснял ей, что американцев легко отучить играть в бейсбол. Немного вложений, и все all american будут блевать при виде бейсбольной рукавицы. Тут требуется хороший PR agent - только пустить толстый слух, что от бейсбола развивается гермафродитизм. Она не смеялась,и я учел все ошибки. Теперь же я помалкиваю, только иногда подливаю ей водки. Но водка сегодня закончилась.
Мы знакомы три дня - нас свели на какой-то дурацкой вечеринке. Она из какого-то университета, но не студентка. Она - профессор. Звучит ужасно, но у янки это ничего не значит. Ей лет 25, или тридцать, я не знаю. Наверное, я моложе ее. Мне все равно, я просто хочу ее тело.
Она говорит что-то шепотом. Я не понимаю - мне чудится какое-то шипение. Она повторяет погромче: "Shall I?..." Что ей нужно? Бокал в ее руке совершает кульбит - она нервно вертит его в руке. Я протягиваю руку - она отставляет стекляшку в сторону и дает мне свою ледяную кисть, с худыми костлявыми пальцами. Я грею ее в своих ладонях. Она встает, и садится рядом со мной, чтобы мне было удобнее. Теперь мы оба молчим. Она кладет свободную руку мне на затылок, и мягко гладит меня по волосам, словно я ее ребенок. Мы никогда еще не сидели так близко. Я почти не шевелюсь. Ее пальцы в моих руках живут своей жизнью, пошевеливаясь, словно устраиваясь поудобнее. Они пахнут канцелярским клеем и бумагой - так пахнет мое детство. Я лениво целую ее указательный палец, касаюсь ее ногтя языком. Она протестующе бормочет. "They're dirty". Какая разница. Я сам грязен. Я даже работал мусорщиком, когда были силы.
У нее странное имя - Martha. Отдает немеччиной. Оригинальное звучание напоминает Машу. Я зову ее - мартышка. А иногда - чертова мартышка. Она не обижается, потому что почти не знает русского, кроме "ladno" и "den' rozhdenia" - это плоды моего труда. Всего за три дня я сделал ее полиглоткой.
- Мартышка чертова, - шепчу я.
Она ухмыляется. Я не знаю, как она ко мне относится. Возможно, я мог-бы трахнуть ее в первый день, на той вечеринке, в дворике с высохшим бассейном. Там было пусто, темно, мы стояли на кафельном краю и я все боялся, что подскользнусь. Был довольно пьян. А она меня поддерживала, бурча что-то. В тот первый день я выдал ей все сокровища моего английского. "I want you to be with me," - объяснял я ей. "Forever. Understand? I mean, this evening." Она щурилась. "What about tomorrow? Or it's too long to be forever?" Кажется, смеялась надо мной.
Ее рука теплеет в моей руке. Я чувствую тяжесть своего члена, словно что-то чужеродное. Оно живет у меня в брюках, и хочет наружу. Я отпускаю ее руку, которая безвольно ложится мне на колено. Я расстегиваю ширинку, и сопливая головка, как голова удава, вываливается наружу. "What's going on?" спокойно спрашивает она, и я ее понимаю, как ни странно. Ее рука дрожит на моем колене. Она смотрит на мой член, не отрываясь. Он толстый, морщинистый, покрыт узловатыми венами. Я люблю его за его дерзость. Я жалею его - у него давно не было женщины. Вдруг Марта резко встает и отворачивается.
Проходит несколько секунд, и я тоже встаю. Я прижимаюсь к ней сзади. "Leave - me - alone," - раздельно выговаривает она, как для папуаса. Я делаю попытку вздернуть ее свитер. Мои движения слишком ленивы, чтобы быть воспринятыми благосклонно. Она уворачивается, и мне приходится ловить ее. Я валю Марту на кровать, которая истерически скрипит, и прижимаю ее сверху своим телом. Она извивается подо мной. Мой нос уткнулся в ее мягкую шею. Я целую ее ключицы, всасывая губами кусочки плоти. Она что-то быстро говорит, часто произнося мое имя. Чертова Мартышка.
Она вяло сопротивляется моим поцелуям, бормоча что-то. Она сдается. Даже слишком быстро, но ведь верно, что я не готов к долгой осаде. Она это чувствует своим мартышечьим мозгом. Я разбираю: "... wish to undress..." хочет раздеться. Я задираю ее свитер, расстегиваю молнию, и стягиваю с нее джинсы. Под ними еще чулки на поясе - одно из самых глупых изобретений в мире. Я глажу ее обтянутые шелком колени, нежно и бережно, иду вверх, нащупываю застежки. Тонкая кожица сползает с ее бедер и колен. Я стягиваю их до щиколоток, целую голени. Она лежит недвижно. Голые ступни прижаты к моему лицу, ее прохладные большие пальцы давят мне на веки. Я не могу утерпеть, чтобы не укусить ее за нежную пятку. Мои зубы встречают упругую плоть, подобную ветчине, с загустевшими краями, ее нога, как попавший в капкан зверек, дергается - ей, наверное, щекотно.
