Поручик смотрелся здесь куда менее уместно, чем в аккуратном кабинете полицмейстера С-ской губернии. Идеально выглаженный, с иголочки, белоснежный мундир, сапоги что твоё зеркало, гладко выбритое лицо, аккуратно подстриженные волосы… не то что Шерочка с Машерочкой – одинаково помятые, чуть взъерошенные, с лоснящимися локтями уже серых от частой чистки кителей.
Если приглядеться, можно было заметить, что Машков всё же несколько аккуратнее друга. Не в силу личных качеств, а благодаря удачной женитьбе: в отличие от Шерепы он был человеком семейным и ходить совсем уж встрёпанным не имел возможности. Поначалу, когда его супруга Шурочка только взялась за воспитание Володи, он тоже смотрелся настоящим франтом, но через год семейной жизни запал женщины угас, приличного вида Машкову хватало до первого выезда на место преступления. Да и вообще, служба следователя в губернии совсем не располагала к сохранению холёности: то в седле, то на коленках, то и вовсе на пузе.
И каждый раз полицейские негодовали и ворчали, недобрым словом поминая человека, определившего для служащих летний мундир белого цвета, даром что форму полицейским всегда делали вѣщевики, и потому ухаживать за ней было всё же куда проще. Конечно, устав требовал носить этот китель только в департаменте и при работе с населением, на задержание или в засаду допускалась другая одежда, гораздо более удобная и не столь броская. Но «работа с населением» сменялась другой зачастую непредсказуемо, и в большинстве случаев полицейские просто не успевали переодеться.
Почему начальство столь строго следит за цветом формы – объяснения имелись разные, от смешных до вычурных, но Шерочке с Машерочкой всегда казалось самым правдоподобным то, что белые кители полицейских очень нравились государю, он даже сам носил подобный. И казалось бы, где император, а где – рядовые служащие полиции; но стремление угодить самодержцу порой принимало странные формы.
– Титов, Натан Ильич, поручик, жiвник, – коротко представился он.
Служащие сыска опомнились, какое-то время ушло на взаимные расшаркивания. Поручик приложился к руке поднявшейся с края стола Элеоноры, крепко пожал ладони Владимиров, поинтересовался личностью Бабушкина – в общем, произвёл на новых сослуживцев вполне положительное впечатление, и те позволили себе осторожный оптимизм: по крайней мере, столичный гость не спешил устанавливать свои порядки и строить сыскарей по ранжиру.
Брамс всё это время наблюдала за ним пристально, напряжённо, с прокурорским недобрым прищуром. Пока поручик расшаркивался, пока выяснял, что в городе из служащих уголовного сыска в настоящий момент присутствует ещё только Адам Чогошвили, который находился сейчас где-то в здании Департамента, а остальные следователи по долгу службы разъехались по губернии…
Наконец, Натан не выдержал подобного внимания и поинтересовался:
– Аэлита Львовна, что-то не так?
– А? – вѣщевичка вздрогнула, будто очнувшись, обвела фигуру поручика взглядом и со вздохом сообщила: – Не понимаю. И голова, и мундир – что я не так сказала?
– Аэлита, позовёшь Адама? – поспешил вмешаться Машков. – У тебя это лучше получается.
– Да, конечно, – опомнилась девушка, которая именно это и собиралась сделать до явления Элеоноры, и принялась расправлять листок, до сих пор лежавший перед ней.
Потом взялась за угольный карандаш, и бумага запестрела крупными печатными буквами, покрылась путанным узором линий и непонятных символов. Закончив с этим, девушка сложила из листка бумаги маленький самолётик. В этот раз доставать флейту Брамс не стала, а, по-простецки засунув оба мизинца в рот, издала резкий, переливчатый свист, после чего, не поднимаясь с места, запустила лист бумаги в полёт. Тот сделал плавный круг по комнате и, резко спикировав, выскользнул в широкую щель под дверью.
Титов проводил самолётик взглядом и с некоторым стыдом признал, что напрасно не верил полицмейстеру: вѣщевичка и вправду оказалась хороша. Наверное, лучше всех, с кем ему доводилось работать: всё же уголовный сыск обыкновенно не являлся пределом мечтаний людей с такими талантами. Вот этот фокус с самолётиком, который Аэлита проделала играючи, без подручных средств и заготовок был доступен единицам и говорил как об исключительно сильном даре, так и о редкой умелости, каковую трудно заподозрить в столь молодой особе. И верно – гений.
– Скажите, Натан Ильич, как вы находите наш город после столицы? – светским тоном осведомилась Элеонора.
– Прекрасно, очень симпатичный и тихий, – вежливо ответил тот.
– Вы потому и решили покинуть Петроград, устали от суеты? – ещё больше оживилась она.
– В некотором роде, – чуть улыбнулся Титов. – От суеты, да и климат вот переменил.
– Климат стоило менять на Севастополь, – со знанием дела заявил Шерепа. – У нас там море, красота! Вот где жизнь!
– А что же заставило вас, Владимир Семёнович, оставить море и перебраться в эти места? – полюбопытствовал в свою очередь поручик.
– Укачало, – рассмеялся тот. – Наскучило, знаете ли…
– Не слушайте вы его, – оборвала следователя Элеонора. – Он сюда переехал в возрасте пяти лет, сами понимаете, никто его мнением не интересовался. А расскажите, вот вы жiвник. Как же так получилось, что при этом – поручик, а не врач?
– Наверное, потому, что учебное заведение кончал военное, а не медицинское, – с лёгкой ироничной улыбкой отозвался Натан.
– Так вы, наверное, и в Великой войне участвовали? – продолжила расспрашивать Михельсон.
– Немного, – уже вполне явственно усмехнулся поручик. – Да что я там навоевал, всё больше с бумажками, – он махнул рукой, сделав вид, что не заметил, как скисла на этих словах Элеонора и каким задумчивым, недоверчивым и малость насмешливым взглядом окинул его Машков, прошедший Великую войну вольноопределяющимся. И проговорил, меняя тему: – Расскажите мне лучше подробнее, как в губернии обстоят дела с уголовными преступлениями? Так ли всё сонно, как уверяет Чирков?
– Ну да, сонно, – хохотнул Шерепа. – Слушайте его больше!
Мужчины, порой привлекая Элеонору в роли справочного бюро, обсуждали служебные дела, находя друг в друге если не дружеское расположение, то по меньшей мере уважительную приязнь. Титов радовал новых сослуживцев отсутствием спеси, Владимиры его в свою очередь – крепким знанием дела. Всё же Чирков, поминая уголовный сыск, сгустил краски или даже зачем-то сознательно польстил Натану: может, некоторые современные методы и тонкости до провинции ещё не добрались, но следователи были совсем не глупы и, главное, весьма опытны.
Аэлита не принимала участия в общей беседе. В первую очередь она окончила чтение «Академического вестника», отложенного на время встречи с полицмейстером, а после занялась собственными рабочими записями: необременительную (ввиду непостоянства) службу в полиции Брамс успешно совмещала с чтением лекций в Федорке и научными изысканиями, в том числе с написанием докторской работы, так что трату времени на пустые разговоры она считала расточительством.
Но всё равно нет-нет да и возвращалась мыслями к петроградцу, и бросала на него косые взгляды, и настроение её всё больше портилось, хотя Аэлита и сама не могла бы объяснить почему. О событиях в кабинете полицмейстера Натан не упомянул и словом, недавних страхов Брамс не оправдывал, её тогдашней растерянностью не забавлялся и был исключительно вежлив, улыбчив, доброжелателен и остроумен. Через полчаса он совершенно покорил Элеонору, был уже на «ты» с обоими Владимирами, и только Аэлита, с сосредоточенным видом отгородившаяся столом от сослуживцев, находилась за пределами его внимания.
Наверное, вот эта лёгкость, недоступная ей самой, и сердила Брамс, вкупе с недавно проявленной решимостью и умением быстро думать в мгновение опасности. Поручик Титов до обидного походил на героев пресловутых приключенческих книг, любимых вѣщевичкой, и Аэлита страшно ему завидовала.
Вскоре явился и Чогошвили, бережно сжимавший в руке бумажный самолётик. Энергичный, очень разговорчивый, обаятельный и улыбчивый, притом надёжный и готовый всегда прийти на выручку, Адам всего полгода как прибыл из Москвы, где окончил правовое училище по направлению сыскного дела, и за это время снискал общую любовь Департамента, особенно его прекрасной половины. Он уверял, что является потомком княжеского рода, но и сам, кажется, относился к этой мысли с изрядной долей иронии.
