Кабера отложил лук, поднялся и протянул руку. Гай крепко ее пожал.

– И тебя с почетом примут у меня на родине, – сказал старик. – Мне по вкусу здешний климат и здешние люди. Думаю, странствия немного подождут.

Гай отпустил его руку и задумчиво кивнул:

– Если я хочу сделать карьеру, то в первый год мне понадобятся все верные друзья. Как говорил мой отец, заниматься политикой – то же самое, что ступить босой ногой в гадючье гнездо.

– Похоже, он умел образно выражаться и мнения о своих товарищах был не слишком высокого, – сухо усмехнулся Кабера. – Что ж, будем ступать осторожно и, когда надо, бить по головам.

Все четверо улыбнулись, ощутив силу дружбы, которая не зависит ни от возраста, ни от положения в обществе.

– Хочу взять еще Александрию, – неожиданно добавил Гай.

– Вот как? Это ту милашечку? – уточнил, обрадовавшись, Марк.

Гай почувствовал, как потеплели щеки. Но может быть, остальные ничего не заметили? Впрочем, судя по их физиономиям, надеялся он зря.

– Тебе надо познакомить меня с ней, – сказал Кабера.

– Знаешь, Рений отстегал ее плеткой за то, что отвлекала нас от занятий, – продолжал Марк.

Кабера щелкнул языком:

– Умеет он подать себя в не самом лучшем свете. Красивые женщины – радость жизни…

– Послушай, я… – начал Гай.

– Да, конечно, тебе она нужна, чтобы держать лошадь, пока ты занимаешься делами и все такое. Вы, римляне, так обращаетесь с женщинами, что я удивляюсь, как ваш народ еще не вымер.

Гай скоро ушел, оставив друзей в веселом настроении.

Гай постучал в дверь комнаты, куда положили Рения. Старик был один, хотя Луций только что заходил проверить раны и швы. В полутьме Гай подумал, что он спит, и повернулся, чтобы уйти и дать раненому отдохнуть, но тот остановил его.

– Гай? Так и подумал, что это ты.

– Рений. Я хотел поблагодарить тебя. – Гай подошел к кровати, пододвинул стул и всмотрелся в лицо старого гладиатора. Удивительно, но глаза у Рения были ясные, и, более того, возможно из-за слабого освещения, он казался как будто помолодевшим. Быть такого, конечно, не могло, но глубоких, похожих на шрамы, морщин и впрямь стало меньше, а на висках, в серой щетине, появились черные волоски.

– Ты… хорошо выглядишь, – только и смог сказать Гай.

Рений коротко кашлянул:

– Кабера вылечил… Чудеса, да и только. Он и сам удивился больше других. Сказал, что это, мол, судьба, раз у него так получилось. По правде говоря, я и сам силу чувствую, хотя левая рука лежит как плеть. Луций хотел ее отрезать, чтоб не болталась. Может, и соглашусь, когда раны затянутся.

Гай слушал его молча, отгоняя болезненные воспоминания.

– За какие-то несколько дней столько всего произошло! – сказал он. – Я рад, что ты с нами.

– Я не смог спасти твоего отца. Слишком далеко был и сам едва держался. Кабера сказал, что он умер мгновенно – меч в сердце. Наверное, и не понял, что случилось.

– Знаю, можешь не объяснять. Он выполнял свой долг. Я бы тоже хотел, но меня оставили в комнате и…

– Но ты все равно выбрался, да? Я рад, что так получилось. Тубрук говорит, ты спас его в самом конце. Подоспел… как запасной отряд.

Старик улыбнулся и закашлялся. Гай терпеливо ждал, пока приступ пройдет.

– Это я приказал не пускать тебя. Ты был слишком слаб для долгой схватки, и твой отец согласился. Хотел тебя защитить. И все-таки я рад, что ты к нам присоединился.

– Я тоже рад. Я дрался с Рением! – сказал Гай с улыбкой, хотя к глазам подступили слезы.

– Я всегда дерусь с Рением, – пробормотал старик. – Так что хвастать тут нечем.

Рассвет выдался холодный и серый, но небо над поместьем прояснилось. Низкий и скорбный звук рогов заглушал радостный птичий перепев, казавшийся неуместным в этот скорбный день. В доме убрали все украшения, и ветка кипариса над главными воротами предупреждала жрецов Юпитера: не входить, в доме покойник.

Трижды протрубили рога, и лишь затем их сменили человеческие голоса, запевшие «Conclamatum est»[2]. Двор у ворот заполнили мужчины в грубых шерстяных тогах, не умывавшиеся и не брившиеся в знак скорби по усопшему.

Гай стоял у ворот вместе с Тубруком и Марком. Тело его отца вынесли ногами вперед и бережно уложили на открытую повозку, чтобы отвезти к погребальному костру. Собравшиеся опустили головы – кто-то молился, кто-то предался своим мыслям, – и Гай подошел к умершему.

Он посмотрел на лицо, которое знал и любил всю жизнь, и попытался вспомнить его таким, каким оно было, когда эти глаза открывались, а крепкая рука сжимала ему плечо или ерошила волосы. Теперь руки лежали неподвижно, вытянутые вдоль тела, и чистая кожа блестела от втертого масла. Раны прикрыли складками тоги, но тело все равно осталось мертвым. Жизнь ушла из него. Не поднималась и не опускалась грудь; кожа выглядела неестественно бледной. Гай знал, что она холодная, но протянуть руку и дотронуться до нее не смог.

– Прощай, отец, – прошептал он, едва не запнувшись от захлестнувшего его горя.

Люди смотрели на него, и Гай взял себя в руки. Нельзя опозорить себя перед телом отца. Среди пришедших были друзья, которых он пока не знал, но были и падальщики, явившиеся, чтобы удостовериться в его слабости. Игла гнева помогла справиться со скорбью. Гай склонил голову и взял отцовскую руку. Ощущение было такое, будто он прикоснулся к полотну, грубому и холодному.

– Conclamatum est, – произнес он громко, и собравшиеся повторили за ним эти два слова.

Гай отступил в сторону и только молча смотрел, как его мать идет к телу мужа. Он видел, как она дрожит под грязной шерстяной одеждой. Волосы, оставшиеся в это утро нерасчесанными, торчали во все стороны в жутком беспорядке, глаза налились кровью. Протянув трясущуюся руку, она в последний раз дотронулась до супруга. Гай напрягся – только бы мать завершила ритуал достойно и не опозорилась. Находясь ближе всех, он единственный расслышал слова, которые она произнесла, склонившись над лицом покойника.

– Зачем ты оставил меня, любовь моя? Кто теперь развеселит меня в печали, кто обнимет в темноте? О, не об этом мы мечтали. Ты обещал всегда быть рядом, если я устану и рассержусь на весь мир…

Она зарыдала, и Тубрук подал знак специально нанятой женщине. Как и лекари, эта знахарка не могла исцелить несчастную, но ее присутствие действовало на больную успокаивающе. Тубрук кивнул, и женщина мягко взяла Аврелию за руку и увела в полумрак дома.

Гай медленно выдохнул. Он и не заметил, как слезы подступили к глазам и повисли на ресницах.

– С ней все будет хорошо, – негромко сказал Тубрук, хотя оба знали, что это не так.

Один за другим собравшиеся подходили отдать последнюю дань уважения. Некоторые обращались затем к Гаю, превозносили отца и настойчиво предлагали связаться с ними в городе.

– Он всегда был со мной честен, даже в ущерб собственной выгоде, – сказал седой мужчина в тоге из грубой ткани. – Он владел пятой частью моих лавок в городе и одолжил денег, чтобы их выкупить. Ему можно было довериться во всем, что бывает редко. И он всегда был справедлив.

Гай крепко пожал ему руку:

– Спасибо! Тубрук сообщит, когда мы сможем встретиться и обсудить дела.

Мужчина кивнул:

– Если он смотрит на меня сейчас, то пусть увидит, что я честен с его сыном. Это самое малое, чем я могу ему отплатить.

За ним последовали другие. Слушая их, Гай проникался гордостью за отца, смерть которого опечалила стольких людей. Рим был другим миром, которого сын не знал, но отец вел себя достойно, и для Гая было важно и это, и то, что город немного обеднеет оттого, что Юлий не будет ходить по его улицам.

В толпе скорбящих выделялся мужчина, одетый в чистую тогу из хорошей белой шерсти. Он не остановился у повозки, а сразу подошел к Гаю.

– Меня прислал Марий, консул. Его сейчас нет в городе, но он послал меня сказать, что не забудет твоего отца.