– Но что же мне делать? – бормотала она сквозь слезы.

Изабелла знала жестокое упорство госпожи де Ла Моннери и предвидела, что после нескольких мучительных дней ей все же придется покориться и вторично посетить Лартуа.

– Чего вы хотите? Не могут же все бесприданницы оставаться бесплодными! – внезапно рассердившись, воскликнула она и подняла голову. – Вы не понимаете, как я страдаю, вам нет до этого никакого дела! Я заранее была уверена… я предвидела, что все произойдет именно так. Я порчу вам отдых, только это вас и волнует! Знайте же, что этой ночью я целый час просидела перед газовой колонкой в ванной комнате… Такой выход был бы самым разумным!

– Что еще за колонка?.. Зачем? – напрягая слух, сердито спросила старуха.

– Чтобы покончить с собой! – вне себя крикнула Изабелла.

– Ну, тогда ты стала бы преступницей, а шуму было бы еще больше. В таких семьях, как наша, не кончают самоубийством. Мы предоставляем это мещанам и художникам! Ты страдаешь? Что ж, это совершенно естественно. Впрочем, ответственность лежит не только на тебе: твоя мать тоже была сумасбродкой… Кстати, я не желаю погибели грешников. Раз уж ты непременно хочешь сохранить этот плод нелепой связи… Ну что ж, посмотрим… я подумаю. Можно уехать за границу… Но потом придется дать ребенку фамилию д’Юин? – прибавила она. – Нет, нет, это исключено. Даже невозможно. Ступай закажи себе номер и оденься к обеду.

Изабелла вышла.

«Хорошо же эта девчонка отблагодарила меня за все, что я для нее сделала!» – возмущалась госпожа де Ла Моннери. Она вспомнила о свидании с Оливье Меньерэ и поспешно написала записку с отказом. «Вот-вот, – повторяла она про себя, – вздумала пойти в казино. Когда еще не кончился траур. И наказана за это!»

Слуге, которому она позвонила, пришлось три раза постучать, прежде чем она услышала.

Оливье Меньерэ один отправился в концерт и провел очень грустный вечер.

После новой перетасовки в составе кабинета Анатоль Руссо перешел из Министерства просвещения в Военное министерство. Обновляя свой персонал, он пригласил к себе Симона Лашома.

Симон, казалось, не обладал никакими данными для того, чтобы осуществлять контакт министерства с прессой и сенатом. Его военный опыт ограничивался тем, что он был лейтенантом запаса в пехоте и, несмотря на слабое зрение, достойно выполнял свой долг на войне. Что же касается его политических убеждений, то их у него не было вовсе, если не считать нескольких весьма благородных и весьма туманных принципов.

Но после встречи с Анатолем Руссо на кладбище Симон несколько раз виделся с министром, который показал молодому магистру наук свои работы о Мэн де Биране, Паскале и Фурье, напечатанные в журналах, прекративших существование еще сорок лет назад.

– Их надо объединить в книгу, – сказал Симон.

В сорочьих глазах Анатоля Руссо мелькнула улыбка, и он с    симпатией посмотрел на Лашома. Ему нравились и большая голова Симона, и честолюбие, которое таилось за внешней почтительностью молодого человека.

«Этот по крайней мере отличается от людей своего поколения, – думал министр, – и не считает, что земля начала вращаться лишь после того, как он появился на свет. Если его подтолкнуть, он далеко пойдет».

Анатоль Руссо старел; среди его приближенных чувствовалось некоторое охлаждение к нему, и это произошло именно тогда, когда он получил пост, наиболее значительный в своей министерской карьере. Ему хотелось в последний раз собрать вокруг себя людей с будущим, всем ему обязанных и настолько молодых, чтобы их преданность длилась до конца его дней. Симон оказался в их числе.

В тот день, когда Анатоль Руссо спешно вызвал Симона из лицея Людовика Великого, чтобы предложить молодому преподавателю место пресс-секретаря в своем министерстве, он сказал ему:

– Я буду рад видеть вас среди своих ближайших сотрудников. Но подумайте хорошенько, дорогой Лашом. Я не хочу сказать, что переход в министерство изменит всю вашу жизнь, но как знать… Вы стоите на распутье. Смотрите же не ошибитесь в выборе своего пути. Только вы сами можете решить, как вам следует поступить, и если вы скажете «нет», я нисколько не буду на вас в обиде.

Вопрос о том, чтобы Лашом «не ошибся в выборе пути», казалось, очень волновал министра; он разыгрывал из себя человека, который сожалеет, что отказался от литературной деятельности, хотя на самом деле его ничто не трогало, кроме радостей и печалей собственной борьбы за власть.

Разговаривая с Симоном, он исподтишка разглядывал своего протеже, стараясь установить, достаточно ли тот честолюбив.

Если бы Лашом отклонил предложение, Анатоль Руссо, несомненно, почувствовал бы в глубине души уважение к такому стоику, но никогда больше с ним не встретился бы. Однако Симон сразу же согласился, не выказав не малейшего колебания. И в самом деле, что он терял? Ничего, так по крайней мере ему казалось, а выиграть мог все. Ему чудилось, что удача широко распахнула перед ним свои двери.

Согласие Лашома обрадовало министра, но радость эта была какая-то смутная: она напоминала чувство старого игрока, толкающего молодого человека к карточному столу, или морфиниста, протягивающего новичку первый шприц.

Анатоль Руссо не ошибся в выборе. Лобастая голова Симона заключала в себе хорошо организованный мозг, отличную мыслительную машину, которую можно было направить на разрешение любой проблемы, снабдив ее необходимым материалом; это был мозг отнюдь не творческий, но вполне практический, способный служить честолюбию куда лучше, чем гениальность.

По приказу попечителя учебного округа Симон Лашом был откомандирован в министерство и получал сверх обычного преподавательского жалованья еще и особое вознаграждение и жил теперь менее стесненно. А тут еще появилось его исследование, которое было замечено и тоже принесло ему кое-какие деньги. Он тотчас же воспользовался этим и перебрался с улицы Ломон на улицу Верней. Новая квартира также помещалась на антресолях, была не больше и не светлее прежней, но выглядела лучше, да и адрес звучал внушительнее. Он переехал из квартала, где бедность нередко выставляют напоказ, в квартал, где ее скрывают. Мало кто знал, что он женат, так как он нигде не появлялся с супругой.

В тот день Симон прохаживался взад и вперед по своему кабинету в министерстве и повторял: «Изабелла беременна… Изабелла беременна… Она уехала в Баньоль. От нее нет никаких известий… И зачем только я женился на Ивонне, когда вернулся с войны! – Он на минуту остановил взгляд на бронзовом орнаменте, украшавшем ножки его письменного стола. – Да все по той же причине, – ответил он себе. – Ивонне показалось, будто она беременна. Нет, право, все в жизни повторяется! Всегда попадаешь в одни и те же положения. И на этот раз снова девушка с печальным лицом…»

Он не мог не признать, что Ивонна и Изабелла походят друг на друга и физически и духовно, но Изабелла привлекала его тем, что принадлежала к иному кругу; ему нравилось и то, что благодаря этому роману он как-то сразу стал верить в себя. И с каждым днем ему все труднее становилось выносить бесцветное и покорное лицо Ивонны.

«Было бы просто великолепно, если бы сегодняшний Симон Лашом женился на Изабелле д’Юин!.. И зачем только я взвалил на себя тогда такую обузу?.. Так или иначе, завтра же переставлю свой диван в столовую!»

В то же время он перебирал в уме приятелей-медиков, к которым можно будет обратиться, если Изабелла, вернувшись из Баньоля, решится прибегнуть к хирургическому вмешательству. «Не надо делать из мухи слона… – Симон снова уставился на бронзовый орнамент с причудливыми изгибами. – Такие истории случаются сплошь да рядом с крестьянками, и деревенские бабки отлично справляются! Да и в Латинском квартале это обычное дело».

Сержант, дежуривший в приемной, вошел в кабинет и, щелкнув каблуками, подал Симону визитную карточку маркиза де Ла Моннери, который просил аудиенции «по личному делу».

Симон нервно протер большими пальцами стекла очков. Какое отношение имеет старик ко всей этой истории? Неужели госпожа де Ла Моннери попросила старшего деверя распутать этот узел? Но почему тогда маркиз пожаловал сюда лично, а не пригласил его к себе?