Сколько ни просил Толя хлопцев отдать ему найденную обойму - не отдали. Пытался даже припугнуть матерями, нагорит, мол, от них, старостой Есипом не помогло. "Ишь, какой хитрый, - сказали, - нашли все, а отдай ему одному". Не мог же Толя признаться, что патроны просил не для себя. Не мог сказать, что давеча приходил Рыгор Денисов, сын их соседа, деда Дениса, партизан. Он придет и сегодня ночью забрать соль, которую мать должна принести из Слуцка. Толя и отдал бы ему ту обойму.
За солью мать ходила и раньше. Одна или с дядькой Кондратом.
В тот раз Толя и мать уже крепко спали, когда в окно напротив печи поскребся Рыгор. Он всегда так скребся в раму, ровно кошка зимою к морозу. Ошибиться, что это Рыгор, было нельзя.
Не ошиблась мать и тогда. Пошла, отворила дверь, и немного погодя вслед за нею в хату вошел Рыгор.
"Зажигать лампу или нет?" - спросила мать.
"А как хотите", - вроде бы с безразличием ответил Рыгор. Прежде так первым делом напоминал, чтоб завешивали окна и только потом зажигали трехлинейку. А тут - "как хотите".
Удивил Толю такой ответ. Он вскочил со своей кровати сразу, как только услыхал, что кто-то скребется в раму. Надел штаны, рубашку, обул на босу ногу бахилы и стоял теперь посреди хаты. Ждал, чтобы Рыгор подошел поздороваться. Они всегда здоровались за руку.
Удивилась и мать. А вслух сказала:
"Смотри, как осмелели! Не рановато ли?" И в голосе ее, и в интонации, с какой это было произнесено, наряду с упреком можно было уловить и тихую радость.
И все же предосторожность не была излишней.
Мать зажгла на столе лампу без стекла и, прикрывая рукой огонек, перенесла ее на камелек.
В хате заколыхался полумрак.
Рыгор снял с плеча винтовку, приставил ее к столу. С другого плеча стащил котомку, положил на стол и принялся развязывать. Мать стояла у него за спиной. Она знала, по какому делу наведался сосед.
А Рыгор распаковывал котомку и говорил:
"Просьба к вам, тетя Катерина, та же самая. Надо еще раз сходить в Слуцк обменять все это на соль. Тут сапоги. Яловые. Новые. Мы только голенища малость помяли да подошвы о песок потерли, чтоб вид был, будто ношеные. Если что, говорите - мужиковы. А тут деньги. Денег много, не скупитесь. Хотя сейчас надежда на них плохая, а все ж, гляди, и продаст кто-нибудь соль за деньги. А в этой бутыли - спирт..."
"Спирт неси назад, - сказала мать. И поинтересовалась: - Это вы на той неделе спиртзавод в Погосте сожгли?"
Рыгор поглядел на мать, мотнул головой, словно говоря: и верно же, проверят немцы или бобики на пропускном пункте, спросят, откуда спирт, и - в СД. Как это меня угораздило?!
"Ладно, бутыль я заберу", - согласился Рыгор.
Он уложил котомку, затянул шнурок. Сел на лавку, винтовку поставил меж колен.
"Как вы живете, тетя Катерина? Как с дровами, Толя?"
Рыгор посидел у них недолго. Поговорил с Толей, с матерью, уходя, попросил у матери прощения за беспокойство, которое они снова взваливают на нее. Сказал, что это в последний раз, что дело с солью скоро у них наладится, можно будет и им подкинуть какую малость, чтоб не подливали в горшки рассол из калийной соли.
Приход Рыгора Денисова всякий раз превращался для Толи в праздник. Потому что это был хлопец оттуда! Не из лесу, не из отряда, а оттуда. Вроде как из иного мира, где не боятся ни немцев, ни полицаев. Где все ходят с винтовками, с автоматами, с минами! Бьют захватчиков. И те боятся нос сунуть в лес, боятся партизан. Вот какие там люди, партизаны. Ходят смело, разговаривают громко, смеются. Не люди, а богатыри. Эх, быть бы и ему среди них, быть там рядом с Рыгором! Не беда, что Рыгор - молодой еще хлопец. В первый день войны он сдал последний экзамен в Слуцком педучилище. Он учитель. И в то же время не учитель, потому что ни одного дня не работал в школе. Пришли немцы - подался в лес, в партизаны.
Сильный хлопец Рыгор, жилистый, хоть и сухощав с виду. А посмотреть, как он закидывает за плечо винтовку, так можно подумать, что не винтовка это, а пушинка...
Перед войной колхозная полуторка возила со станции калийную соль. Ее ссыпали на специально подостланные доски в углу нового гумна. Говорили, что это хорошее удобрение для полей. Дефицит. Что эту соль добывают только в одном месте, в Соликамске. А город тот во-он где - на Урале.
Рассыпать калийную соль не успели. А теперь она пригодилась людям. Брали ее в гумне. Растворяли в воде. Осадок оставался на дне, а вода была горько-соленая. Ее и подливали в горшки, чтоб не есть без соли. Без соли, известно, навалится цинга, повыпадают зубы у старого и у малого...
В субботу мать ходила к Есипу просить справку - в город же без документа не сунешься. А в воскресенье ушла в Слуцк ни свет ни заря. Дорога-то неблизкая.
Базар в оккупированном городе. Угрюмый, молчаливый. Люди ходят, молча щупают, прикидывают что-то в уме, отходят. Крашеная, молодящаяся дама в пальто с лисьим воротником, несет перекинутые через оба плеча явно чужие вещи. Прокуренным голосом, негромко, словно только для себя, повторяет:
- Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
В стороне слышен громкий голос:
- Спички, довоенные спички. Коробка - червонец! Коробка - червонец!
Меж людей пробирается полицай. Повязка на рукаве, винтовка за спиной. На него оглядываются и в страхе шарахаются. К спине полицая приклеена бумажка. Если оказаться поблизости, можно прочитать: "Гад".
- Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
- Довоенные спички! Коробка - червонец!
Кто-то продает, вернее меняет, розовый абажур, обрамленный бахромой. Не нужный никому попугайчик в клетке. Старик у огромной плетеной корзины, которые носят за спиной. В корзине - горшки, кувшины. Своей работы. Старик гончар посвистывает в глиняную свистульку-петушок, зазывая менял-покупателей. К нему идут немногие. И старика жалко, словно он юродивый.
Блестящие краги. Обладатель их переминается с ноги на ногу. Лицо лоснится, словно смазанное салом. В руках у него сапоги. Он их вертит и так и этак. Постукивает согнутым пальцем по подметке. Что-то говорит женщине, которая стоит рядом. Это тетка Катерина. Она развязывает какой-то узелок, протягивает. Видно, предлагает деньги. Мужчина в крагах отмахивается от них, кривится. Берет сапоги и, не оборачиваясь, подает их парню, который стоит у него за спиной. Тот кидает сапоги в старую детскую коляску, достает оттуда полотняный мешочек, похожий на те - сшитые клином, - в которых хозяйки отжимают домашний сыр, кладет его в руку обладателю краг.
Тетка Катерина бережно принимает мешочек. Снимает с головы клетчатый платок, заворачивает в него соль, через плечо перевязывает себе за спину.
- Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
- Довоенные спички!..
И вдруг:
- Облава!
Крики, визг, сумятица. Люди бросаются в разные стороны. Словно птицы, когда в стаю врезается коршун.
Бегут, замыкая кольцом базарную площадь, солдаты полевой жандармерии, с похожими на полумесяц бляхами на груди, суетятся полицаи. Среди людей еще больший переполох. Им нет выхода. Вот уже некоторых схватили. Вытолкнули за оцепление. Там их подхватывают и проталкивают дальше и дальше сквозь строй немцев и полицаев. Туда, куда, урча, подъезжают машины.
Отбиваясь, истошно кричит в руках жандармов девушка:
- Мама!
Она барахтается, не выпуская из рук розовый с бахромой абажур.
Крики, команды, ругань.
И спокойный, будто ничего не происходит, голос:
- Только на рейхсмарки...
Катится по земле розовый абажур. Мелькает клетчатый платок. Из него на абажур, на землю, под ноги солдатам сыплется соль. Ноги. Много ног. И больше всех - солдатских, в коротких широких голенищах. Они упираются, разъезжаются, пританцовывают.
Мычат коровы, телята, хрюкают свиньи. Аккуратно, хлыстиком, как заботливый хозяин, солдат загоняет в вагон бычков, телок. Еще один, ухмыляясь, подталкивает в вагон откормленную свинью. Скрежещут колеса двери в пазу, перекидывается рукоять дверной скобы. Один жандарм ставит пломбу на дверь невольниц. Другие отошли в сторону. Гогочут на платформе, сплевывают, вытирают, приподняв со лба каски, пот.
