Я стала актрисой, обратила на себя столько лишнего внимания и постепенно теряла Эдди в ледяной пучине сплетен и нескончаемого мельтешения фильмов, интервью, выходов на публику – безобидных игр для нетерпеливых зрителей, лёгкого обмана с нестираемой улыбкой. Жестокая ирония: я надеялась быть ближе к нему, ощущать те же удары и радости, но в итоге расстояние между нами разрасталось пугающей бездной. Эдди предложил расстаться, перечеркнуть отношения, приглушённые несовпадением графиков, усталостью и отсутствием возможности жить в ритме своего сердца. И я не сопротивлялась его решению. Тогда резкий разрыв казался единственным живым движением, возвращающим чувство реальности. Так странно: чтобы почувствовать свою осязаемость, необходимо было резко столкнуть себя в пропасть. Уничтожающая безвозвратность вонзилась болью бессмертной истины: понимаешь, как сильно на самом деле любишь, лишь потеряв. Я потеряла Эдди задолго до разговора, закрепившего новые условия существования. Была и ещё одна важная деталь, особенно ярко вспыхнувшая в миг расставания: мы потеряли не только друг друга, но и самих себя. Ошибки добавляют ясности нашему существованию и убеждают в неизлечимом несовершенстве человеческой натуры. Оставшись наедине с дрожащей тишиной, я разглядела себя и испытала настоящий ужас. Вероятно, я заблуждалась, и мне не стоило пытаться постичь суровость законов шоу-бизнеса, не стоило вдыхать его ядовитый воздух. Мне следовало просто быть с ним, не растворяясь в попытках создать себя заново, по выдуманным образцам и на манер совершенно чужой… И теперь я осталась верна неуместной, бесполезной роли призрака, отделившегося от жизни, которая случилась без меня. Подаренное кольцо укрепляло иллюзию гарантированного благополучия и защищённости. Редкими вечерами спокойствия я беседовала с человеком, полным сочувствия, доброты и стойкости. Страшно признаться, но его мне в мужья завещала умирающая мать. И я ещё не набралась сил разорвать помолвку, предать её память. И сорвать хотя бы одну петлю притворства с перетянутой шеи.

И разве Эдди захотел бы выслушивать мои скомканные слова?

Я стояла напротив него, впервые так до безумия близко. Видела, как чуть дрожали мышцы сияющего лица, видела причудливую россыпь веснушек. Вспоминала, как тщетно принималась их считать и непременно сбивалась, целуя эти неповторимого вкуса нежные губы. И забавный огонёк в его смеющихся глазах неумолимо угасал, яркая улыбка сменялась тенью, когда Эдди заметил меня и безмолвно призывал отойти в сторону. Неужели было возможно отыскать здесь, в пьянящем хаосе, уединённое, спокойное место, подходящее для неожиданного разговора после времени, прожитого в других жизнях? С другими лицами, другими голосами. С кровью от прикушенного языка – вкусом безмолвия, в котором мы прятали всё, что не могли сказать.

Я, боясь, что правильно истолковала такой недвусмысленный жест, с удивительной покорностью шла следом за туда, где свет нас почти не касался.

– Скажи что-нибудь, – услышала я спустя секунды неловкого, рвущего сердце молчания.

Вжимаясь в холодную стену, я отчаянно боролась с желанием дотронуться до него и постараться остаться в живых. Не была готова отвечать так, как требовало ненавистное приличие. Не могла повторять за всеми, кто успел осыпать поздравлениями с головы до ног. Я хотела рассказать, как мне ужасно жаль загубленных отношений, жаль его пропавшей надежды и моей утраченной веры! Как мне невыносимо жаль…

– Скажи что-нибудь, – настойчивей повторял Эдди. В нём ощущалась изматывающая борьба с сомнениями, с каждым мгновением, что мы украдкой сейчас делили на двоих. Запредельный успех одурманил его, вдохнул невыразимую решимость, раскромсал гордость и обиды, прежде стоявшие между нами нерушимой стеной.

Он думал, что контролировал ситуацию. Был уверен – при необходимости обуздает всякое воскресшее чувство, сжимающее горло сильнее удавки волнения. И, наверно, боялся не совладать с собой.

– Ты заслужил каждую из наград, – говорила я, ощущая, как неподвижная маска холодного равнодушия начала трескаться, предательски обличала жалящие эмоции. И я тут же замолкла.

– Вместе с твоей ложью? – спрашивал почти сердито, почти крича.

– А кому нужна правда? – глотая невидимые слёзы, издевательски огрызалась я, изображала безжалостную тварь, истощала себя без остатка.

– Действительно! – он взмахивал руками в каком-то нелепом движении. – Зачем мне нужна правда!

Эдди сделал глубокий выдох, унимая дрожь, и развернулся. Уходил прочь.

– Эдди! – несмело шагнув вперёд, воскликнула я. Сердце замерло в железной хватке убийственного бессилия.

Он едва обернулся, но не собирался останавливаться, зная, что я ни на что не способна, кроме этого беспомощного крика.

Как и он сам.

Не сегодня и не здесь.

Мы оба уже были воплощением одиночества, поглощённого шумным морем чужого веселья.

Тейлор. Гореть между истиной и обманом

Спустя две недели после церемонии неизбежность постучала в дверь. Стихла удушливая смесь искренности, обнажённых эмоций, искусственных, приторных улыбок и оглушительного восторга. Но ничего не закончилось. Спустя тихие две недели устоявшейся, но лживой гармонии, мне пришлось пережить ещё одну пытку. Я ощущала в тревоге туманных рассветов приметы чего-то закономерного и неостановимого и думала: вскоре жизнь резко вывернет в другое русло. Однажды вечером в нашем с Уиллом маленьком доме каждый из нас справлялся со скукой и тоской по отдельности. Я пыталась приучить себя заново полюбить Джейн Остин, а мой уставший жених разгадывал кроссворд, изредка обращаясь ко мне с особо трудными вопросами. И вдруг раздался звонок в дверь. Мы не ждали гостей, а без предупреждения никто не наведывался, потому что порой застать нас дома, свободных от съёмок и обязательного мельтешения на бесконечных мероприятиях, было практически невозможно. Поэтому звонок, прорезавший тишину, единую с постаныванием унылой музыки из радиоприёмника, показался слишком неожиданным. Неуместным. Уже в первые секунды я содрогнулась от призрачного, пугающего, болезненного предчувствия.

Уилл, словно и не заметив дребезжащего звука, лишь нахмурил брови, опустил грифель карандаша в пустую клетку, а я отложила «Гордость и предубеждение», поспешила взглянуть на незваного гостя. Открыв дверь, я едва не задохнулась от нахлынувшего ужаса, а моё сердце будто обратилось в тяжёлый острый камень, разломавший грудную клетку. На пороге стоял Эдди. Его неброская одежда – обыкновенные светло-зелёные брюки, серые кроссовки и вязаный свитер – совершенно противоречила утончённости и блеску безупречного костюма, в котором он купался в лучах заслуженной похвалы с заветной статуэткой в руках. Теперь в бледном свечении старого фонаря Эдди не был похож на окрылённого счастьем человека, обещавшего смывать пыль с золотого “Оскара”. Лицо больше не сияло, как всё та же отполированная статуэтка. Неясная мука стёрла сверкающую улыбку, погасила огонёк в тревожных глазах, заменив его тусклым блеском испуга. От всего мрачного облика Эдди, противоречащего недавней радости, веяло отчаянием. И я, скованная страхом, сделала неловкий шаг назад. Эдди смотрел на меня с надеждой, что вдруг воскресла, обрела прежний смысл…

– Привет, – произнёс он еле слышно и улыбнулся как-то нелепо, неестественно, сделав невероятное усилие, чем определённо тщетно сдерживал себя, гасил некий безумный порыв.

– Кто там, Тейлор? – слегка раздражённо спросил Уилл.

– Эдди Масгроув, – ответила я, сбитая с толку таким внезапным визитом. Мне стало страшно обдумывать причины, что могли проложить ему дорогу сюда. Он знал, где теперь я жила после смерти матери, не находя повода взять и вырваться из опостылевших стен, объясниться перед Уиллом. Эдди знал, но никогда не навещал меня, не интересовался прямо, из чего состояла моя нынешняя перепутанная жизнь. И во второй раз за три года тогда, две недели назад, между нами завязалось скверное подобие разговора, оборванного так же быстро, как и наши отношения, зарубленные криками и обидами.