− Да, очень похоже. Твоя фигура и манера держать себя − основные. А это просто скованный сутулостью из-за ревматизма спины старый бедный Исаак. А что это висит на ветке дерева? Не гнездо ли птицы?

− О нет, это моя шляпа. Я никогда не могу рисовать в шляпке, — моей голове становится слишком жарко. Интересно, могла бы я справиться с изображением человека? Здесь так много людей, которых я бы хотела нарисовать.

− Я бы сказал, что если захотите добиться сходства, то всегда его добьетесь, − заметил мистер Леннокс. − Я верю в силу желания. Думаю, что и мне удалось добиться сходства, когда я рисовал вас.

Мистер Хейл прошел в дом вперед них, так как Маргарет замешкалась, срывая несколько роз, которыми хотела украсить платье.

«Обычная лондонская девушка поняла бы намек, скрытый в моих словах, − думал мистер Леннокс. − Она поняла бы, проанализировав каждую реплику, что молодой человек сделал ей комплимент без всякой задней мысли. Но я не верю Маргарет».

− Постойте! − воскликнул он. − Позвольте мне помочь вам!

И он сорвал для нее несколько бархатных темно-красных роз, что росли высоко, а потом, разделив добытое, воткнул две себе в петлицу, а остальное отдал ей, довольной и счастливой.

Разговор за обедом протекал тихо и приятно. С обеих сторон было множество вопросов, которые нужно было задать. Обменялись самыми последними сведениями о путешествии миссис Шоу по Италии. Интересная беседа, простота образа жизни сельского священника и, прежде всего, соседство Маргарет, заставили мистера Леннокса забыть то небольшое чувство разочарования, которое возникло у него поначалу.

− Маргарет, дитя мое, может, ты соберешь нам несколько груш для десерта, − попросил мистер Хейл, когда на столе появилось вино, перелитое из бутылки в графин, знаменуя одновременно роскошь и гостеприимство.

Мистер Хейл поторопился. Казалось, будто бы десерт является экспромтом и необычной вещью для сельского прихода. Если бы только мистер Хейл оглянулся назад, он бы увидел сухое печенье и мармелад, и все прочие угощения, ожидавшие своей очереди в привычном порядке на буфете. Но идея с грушами завладела умом мистера Хейла и не покидала его.

− Напротив южной стены есть несколько коричневых берэ,^[4] которые стоят всех заграничных фруктов и варенья. Сбегай, Маргарет, сорви нам несколько.

− Я предлагаю всем нам перейти в сад и съесть их там, − сказал мистер Леннокс. − Нет ничего вкуснее, чем отведать хрустящую, сочную грушу, пахнущую солнцем. Самое худшее − это осы, достаточно дерзкие, чтобы бороться за фрукт, даже в самый миг наслаждения.

Он поднялся, чтобы следовать за Маргарет, которая вышла в сад, и ждал только разрешения миссис Хейл. Она предпочла бы закончить обед в надлежащей манере, со всеми церемониями. Тем более что она и Диксон достали чашу для полоскания пальцев из кладовой нарочно, чтобы не сплоховать перед завсегдатаем дома вдовы генерала Шоу. Но мистер Хейл тоже встал, и миссис Хейл осталось только покориться.

− Я вооружусь ножом, − сказал мистер Хейл.− Я уже не могу так просто есть фрукты, как вы. Я должен чистить и разделывать их на четвертинки, прежде чем насладиться ими.

Маргарет сделала тарелку для груш из свекольного листа, который превосходно оттенял их коричневое золото. Мистер Леннокс смотрел больше на нее, чем на груши. Но ее отец, склонный привередливо отбирать самые счастливые и совершенные мгновенья, украденные им у своего беспокойства, выбрал самый лакомый и зрелый фрукт и сел на садовую скамейку. Маргарет и мистер Леннокс прогуливались вдоль маленькой аллеи у южной стены, где пчелы еще жужжали и деловито работали в своих ульях.

− Какой совершенной жизнью вы здесь живете! Раньше я всегда довольно пренебрежительно относился к поэтам с их желаниями. «Мой дом − хижина за холмом» или что-то в этом роде. Боюсь, что я был ничем не лучше любого другого уроженца Лондона. Зато теперь я чувствую, что двадцать лет усердного изучения законов были бы достойно вознаграждены одним годом такой превосходной безмятежной жизни, как эта. Такие небеса! Взгляните, какая темно-красная и янтарная листва, совершенно неподвижная! − он указал на несколько больших лесных деревьев, загороженных садом, как будто гнездом.

− Лучше вспомните, что наши небеса не всегда такие голубые, как сейчас. У нас идет дождь, наша листва опадает и промокает, хотя, я думаю, Хелстон − такое же совершенное место, как и любое другое в мире. Вспомните, как вы посмеивались надо мной и называли Хелстон — «деревня из сказки».

− Мне кажется, Маргарет, вы преувеличиваете.

− Возможно, это так. Только я знаю, мне бы понравилось разговаривать с вами о том, чем я заполняю время, а вы − как бы мне назвать это − говорили неуважительно о Хелстоне.

− Я никогда не сделаю этого снова,− сказал он с теплотой.

Они повернули за угол аллеи.

− Я бы мог почти желать, Маргарет…− он остановился и замешкался. Эта запинка была так необычна для юриста, что Маргарет взглянула на него в недоумении. Но через мгновение она не могла сказать, почему. Ей захотелось вернуться назад к матери и отцу, куда угодно подальше от него; она была уверена, что он собирается сказать что-то, на что она не знала, как ответить. В следующее мгновение ее гордость — опора во всех жизненных испытаниях — поборола внезапное волнение. Конечно, она могла ответить так, как нужно. Для нее было постыдной слабостью избегать его слов, как будто у нее не было сил ответить вежливо и с достоинством.

− Маргарет, − сказал он, захватив ее врасплох и внезапно завладев ее рукой, так что она была вынуждена стоять смирно и слушать, презирая себя за трепетание сердца. − Маргарет, я бы хотел, чтобы вы не любили Хелстон так сильно, не казались такой совершенно спокойной и счастливой здесь. Я надеялся все эти прошедших три месяца, что вы скучаете по Лондону, по лондонским друзьям, — немного, но достаточно, чтобы заставить вас слушать более любезно (она тихо, но решительно стремилась высвободить свою руку) того, кто не может предложить много, это правда, — ничего, кроме смутных надежд на будущее, но того, кто любит вас, Маргарет, вопреки себе. Маргарет, я так сильно поразил вас? Скажите! − он увидел ее дрожащие губы, как будто она собиралась плакать. Она собрала все силы, чтобы успокоиться, и не говорила, пока не уверилась, что справляется со своим голосом, а потом произнесла:

− Я поражена. Я не знала, что вы мною интересуетесь. Я всегда думала о вас, как о друге и, пожалуй, я бы предпочла и дальше так о вас думать. Мне не хотелось бы, чтобы обо мне говорили так, как вы это сейчас делали. Я не могу сказать вам то, что вы хотите услышать, и еще я буду очень сожалеть, что рассердила вас.

− Маргарет,− сказал он, глядя ей в глаза, встретившись с ее открытым прямым взглядом, выражающим наивысшую степень честности и нежелание причинить боль. − Вы, − продолжил говорить он, − любите кого-то другого? − но казалось, этот вопрос оскорбил чистую безмятежность ее глаз. − Простите меня, я был слишком грубым. Я наказан. Только позвольте мне надеяться. Дайте мне слабое утешение, сказав, что вы никогда не встречали того, кого вы могли бы…− снова пауза. Он не смог закончить свое предложение.

Маргарет мысленно упрекнула себя в том, что послужила причиной его страданий.

− Ах! Если бы эта фантазия никогда не приходила вам в голову! Было так приятно считать вас другом.

− Но я могу надеяться или нет, Маргарет, что когда-нибудь вы подумаете обо мне как о возлюбленном? Не сейчас, я понимаю, не стоит спешить, но когда-нибудь…

Маргарет молчала минуту или две, пытаясь отыскать правду в своем собственном сердце, прежде чем ответить. Потом она сказала:

− Я никогда не думала о вас иначе, как о друге. Мне нравится считать вас другом, но я уверена, я никогда не смогла бы думать о вас как-то иначе. Умоляю, давайте оба забудем, весь этот (неприятный, собиралась сказать она, но резко остановилась) разговор.

Он помолчал, прежде чем ответить. Потом со своей привычной холодностью сказал: