Фрэйтаг поднялся, подошел к штурманской рубке и закрепил дверь, чтобы она не болталась.

— Это была первая из трех жизней, которую я присовокупил к своей собственной…

— Этого достаточно, — сказал Фрэйтаг и смерил доктора Каспари взглядом внимательного презрения.

— Сейчас я расскажу вам про вторую.

— О ней вы расскажете позже, в суде, — сказал Фрэйтаг. — У меня нет времени.

— Разве вам неинтересна моя жизнь? — спросил доктор Каспари.

— В большей мере, нежели это вам может быть приятно, — сказал Фрэйтаг. — Но сейчас у меня нет времени. Я должен осмотреть корабль. Ночью будет шторм.

— Я могу здесь остаться?

— Делайте что хотите.

— Да, вот еще что, капитан: чалу от нашей лодки перерезал не штурман. Это сделал я. Я сам обрубил линь и оттолкнул лодку в море.

Фрэйтаг, который уже был у трапа, оглянулся и вернулся наг зад.

— Зачем вы сделали это? — спросил он.

— О! — сказал доктор Каспари. — Я всего лишь хотел избежать повторения того, что с нами случилось; я не хотел, чтобы мы прошли какой-нибудь километр, а потом остановились: хороший машинист может устроить это. Я хотел действовать наверняка, капитан, и я думаю, что у нас не будет лучшей гарантии добраться до цели, если мы не отправимся туда вместе с вами, то есть на вашем брандере. А потому-то я и перерезал чалу. Наша лодка казалась нам слишком похожей на мышеловку — так же, как похожа на нее и ваша лодка. Вам это понятно?

Фрэйтагу стало ясно, на что в эту минуту рассчитывал доктор Каспари: он увидел, как доктор невольно пригнулся, сунул руку в карман пиджака, потрогал что-то и успокоился.

— Ну так как, капитан, — спросил он, — я могу продолжить свой рассказ? Я хотел бы дорассказать его вам.

Фрэйтаг помолчал, затем повернулся и пошел вниз по трапу.

«Значит, он заметил, — думал Фрэйтаг, — почуял, что у меня было на уме, потому что Золтоу не мог ему об этом сказать. Золтоу был единственный, кто знал о моем плане. Он все предугадал: то, что мы хотели избавиться от них, попросту вытолкнуть их в море на расстояние какой-нибудь мили, где они лежали бы, как на тарелочке, и береговой полиции не составило бы труда взять их. Значит, этот вариант отпадает, и он хочет заставить нас пройти на бак, а сами они будут стоять рядом со своими дробовиками и пистолетами, все трое, а стволы их „пушек“ будут ходить из стороны в сторону и указывать, что нам следует делать. Теперь к этому надо быть готовым…»

Брандер резко осел под ним и задрал корму, как будто хотел встать на бушприт; Фрэйтага бросило на поперечину, он смягчил удар, молниеносно выбросив вперед обе руки, и услышал, как стулья, проехав по полу, резко уткнулись в переборку.

«Может быть, сейчас самое время, — подумал Фрэйтаг. — Во время шторма можно кое-что повернуть по-другому. Теперь нам нужно предпринять что-то новое».

Он подумал о том, стоит ли ему сейчас подняться к Филиппи и переговорить с ним, хотя заранее знал, что произойдет, как только в дирекции узнают об их ситуации: они пошлют полицейский катер и заставят его вместе с командой действовать в согласованном контакте с полицией, и люди из дирекции ни на минуту не усомнятся в том, что они дали единственно верный совет. С другой стороны, ему не нужно было напрягаться, чтобы представить себе, что произойдет на борту, как только полицейский катер объявится вблизи брандера. Фрэйтаг подумал о Гомберте и о том, что он хотел затеять, когда затащил доктора Каспари в штурманскую рубку. Тогда Фрэйтаг был против этой идеи, потому что у него был свой план, но стал бы он сейчас, когда его план уже ничего не стоил, стал бы он снова препятствовать тому, что собирались сделать Гомберт или кто-нибудь другой из команды, вынужденные положить хоть какое-то начало?..

По стене метнулась длинная тень, она показалась ему знакомой, и, прежде чем обернуться, Фрэйтаг уже знал, что это была тень колпака Триттеля — примятый и слегка опавший колпак возвышался над изборожденным морщинами лицом, подобно белому лампиону.

— Входи, — сказал Фрэйтаг. — Входи же!

Он повернулся и увидел Триттеля, каким не видел его никогда: кок стоял у двери, с трудом переводя дыхание, рот его был раскрыт, в глазах застыл безмолвный ужас, адамово яблоко перекатывалось по худой шее, руки бегали под фартуком, дергались и сплетались, а худое тело раскачивалось из стороны в сторону. Он стоял у двери, как если бы опасался входить в каюту.

— Это случилось, — сказал кок.

— Что — случилось?..

— Это вышло само собой, я даже не знаю, как…

— Говори, что случилось? — тоном приказа сказал Фрэйтаг.

— Сейчас скажу… — говорил кок. — Ойген напоролся на мою бритву!..

— Вы вместе пили кофе?..

— Он зашел в камбуз и потребовал кофе, — тихо сказал кок. — У меня был теплый кофе, я дал ему то, что было, и мы начали пить вместе…

— Он что, лежит у тебя в камбузе? — спросил Фрэйтаг.

— Он пил кофе и не спускал с меня глаз, а когда выпил свой кофе, захотел есть. Я дал ему хлеба и сардин в масле, и он начал есть, и, пока ел, я мог ходить туда и обратно, и в это время он за мной не смотрел, и тут я подумал обо всех нас, и мне показалось, что вы от меня этого ожидаете и что каждый из нас сделал бы на моем месте то же самое — ведь правда, вы бы сделали то же самое?..

— Что случилось? — спросил Фрэйтаг.

— Я как раз брился перед этим, я знаю, ты терпеть не можешь, когда я бреюсь в камбузе, и я посмотрел на бритву, но ее я еще не успел промыть. И я взял другую. Когда я его полоснул — я как сейчас это вижу!.. — он хотел вскочить, но не смог и грохнулся рядом с табуреткой. Ведь вы бы сделали то же самое, а?.. Боже мой, ну скажи мне, что бы ты сделал?

— Где он сейчас? — спросил Фрэйтаг.

— Его уже нет на борту, — сказал Триттель. — Я вытащил его из камбуза и бросил в море. Теперь их в кают-компании двое.

— Да… — сказал Фрэйтаг. — Теперь их осталось двое.

— Ты должен меня выручить, — сказал кок. — Ты ведь выручишь меня?.. Я это сделал ради вас, ради тебя и ради других, и еще ради Цумпе. Ну скажи же мне что-нибудь!..

— Это уже случилось, — сказал Фрэйтаг.

— Мне не нужно было этого делать?

— Это мы узнаем, — сказал Фрэйтаг. — И очень скоро.

Они стояли один против другого и пили черный кофе, чувствовали теплый пар на лицах и горячее теснение внутри после первого глотка.

— Вы мой должник, капитан, — сказал Каспари и отставил чашку. — Вы мне еще должны уделить время как слушатель. Мне кажется, что я вам еще не все рассказал о себе.

— Иногда о людях знаешь достаточно, даже если они молчат, — сказал Фрэйтаг.

— Иногда, но не в данном случае, — сказал доктор Каспари.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Я затрудняюсь вам ответить, капитан. Но я предполагаю, что в вас я нашел человека, который мне ближе всего: эта близость объясняется не тем, в чем мы сходимся, а тем, что мы с вами в корне расходимся во всех отношениях. Вы бы ужаснулись, если бы знали, как хорошо я вас понимаю и на каком близком расстоянии мы стоим друг против друга. Ваша жизнь, капитан, была бы единственной, какую я мог вести, если бы не моя собственная или три остальные…

— А эти двое? — спросил Фрэйтаг, который до этого слушал доктора Каспари якобы без всякого интереса.

— Вы имеете в виду братьев Куль?

— Да.

— Им я обязан кое-чем из области своей второй жизни. Наши отношения выходят за рамки обычной дружбы.

— Это заметно, — сказал Фрэйтаг. — Вы как будто созданы друг для друга.

— Послушайте, — сказал доктор Каспари и быстро оглянулся, как если бы хотел увериться в том, что на мостике никого, Кроме них, нет, затем он взял Фрэйтага за руку и увел его в сторону.

— Я хотел бы сказать вам кое-что, капитан, сказать откровенно, но сугубо между нами.

Он заговорил в другом тоне, и теперь Фрэйтаг угадал страх в голосе собеседника.

— Я хотел бы сделать вам предложение, капитан. Предложение, какого вы в жизни еще не получали: доставьте меня на берег — я покажу вам место, где мне надо сойти, — и я плачу вам тридцать тысяч марок. Деньги у меня с собой, и, если вы согласны, я могу уплатить вперед.