И тогда, то есть в этом самом году, он впервые открыл, что родители убегают из дома и из города из-за Дня Катастрофы. Ему было тогда девять лет с четвертью. Белла называла его «мужиком с перекрестка», но, по правде говоря, он там был единственный мальчик. Так и повелось с того дня, когда он впервые прибыл сюда в коляске для младенцев, и соседки склонились над ним и радостно сказали: ой, госпожа Нойман, вос пар а миоскайт, экий урод^[91], а те, которые еще лучше знали, что полагается делать, вдобавок отвернулись и трижды сплюнули, чтобы уберечь его от того, что у них в теле, вроде болезней, и с тех пор вот уже девять с четвертью лет Мумик проходит себе по своему перекрестку и каждый раз слышит все те же благословения и все те же плевки, а Мумик всегда был деликатным и вежливым мальчиком, потому что очень хорошо знает, что они думают о других детях, которые живут неподалеку, что они все скауты и хулиганы, и все черные, и в самом деле нужно признать, что на Мумике лежала серьезная ответственность за взрослых, которые жили на этом перекрестке.

Можно добавить, что его настоящее имя было Шломо Эфраим Нойман. В честь того-то и того-то. Если б можно, они назвали б его сотней имен. Бабка Хени так всегда и поступала. Она называла его Мордехаем, и Лейбеле, и Шепселе, и Менделем, и Аншелем, и Шолемом, и Хомеком, и Шлом-Хаимом, и Мумик таким образом познакомился со всеми, узнал о Менделе, который уехал в Россию, чтобы стать коммунистом, бедолага, и сгинул там, и о Шолеме-идишисте, который уехал на корабле в Америку, и корабль затонул, и об Исере, который играл на скрипке и умер у нацистов, да сотрется их имя и память, и о маленьких Лейбеле и Шепселе, для которых уже не оставалось места возле стола, такой большой была тогда семья, и папа бабушки Хени говорил им, чтоб ели так, как едят у барина, и они ели на полу под столом и верили ему, и Шломо-Хаим, который стал спортсменом-чемпионщиком, и Аншель-Эфраим, который писал такие прекрасные и печальные стихи, и потом поселился в Варшаве и стал там, несчастный, еврейским писателем, и все до одного погибли у нацистов, да сотрется их имя и память, которые в один прекрасный день окружили местечко и собрали всех, кто там был, во дворе у реки и о-о-о-й, и навсегда останутся крошечные Лейбеле и Шепселе, что смеются под столом, и Шломо-Хаим, который был наполовину парализован и чудом выздоровел, и стал настоящим Самсоном-богатырем, навсегда будет стоять с раздутыми мускулами на Олимпиаде еврейских местечек на фоне реки Прут, и маленький Аншель, который всегда был самым слабым, и боялись, перенесет ли он зиму, и под кровать ему клали теплое белье, чтоб не замерз, вот он, сидит здесь, на снимке, в костюме ангела со смешной просекой посередине головы и огромными очками на серьезных глазах, чтоб я так жила, всплескивала бабушка руками, так ты похож на него. Она рассказывала ему про них много лет назад, пока еще помнила, и когда все думали, будто он еще не вошел в разумный возраст, но когда мама заметила по его глазам, что он смотрит осмысленно, она тут же велела бабке кончать с этим, и даже спрятала альбом с чудесными снимками (видно, передала его тете Итке). И сейчас Мумик силится вспомнить, что именно было на снимках и в этих рассказах. Все, что он припоминает, он тут же записывает, даже мелочи, если они могут пригодиться. Ведь это война, а на войне может сгодиться любая информация. Так поступает и государство Израиль, воюя с арабами, пся крев. Верно, что Белла время от времени помогает ему, но без особой охоты, и главное он должен делать сам. Он не сердится на нее, чего ради, ему же ясно, что тот, кто побывал Там, не может дать ему внятных намеков и не может открыто просить у него помощи. Видно, в ихнем королевстве имелись всякие тайные законы на этот счет. Но Мумик не испугался трудностей и забот, ведь у него просто нет выхода, и надо раз и навсегда разделаться со всем этим. Последние недели в его шпионской тетради появилось множество неровных строчек, написанных в темноте, когда он ничего не видел, под одеялом. Он не всегда знал в точности, как записывать на иврите те слова, которые отец выкрикивает по ночам во сне. Вообще-то в последние годы папа стал малость успокаиваться и почти покончил с кошмарами, но с тех пор, как прибыл дедушка, все началось сначала. Это и вправду странные стоны, но нужно положиться на ум и рассудительность Беллы. После того, как эти крики исследуются при свете дня, все становится гораздо понятней и проще. Короче, в ихнем королевстве случилась война, а отец был там императором, но еще и главным воином. Он был бойцом-командо. Одного из его друзей (возможно, даже помощника) звали Зондер. Это странное имя, возможно, подпольная кличка, как это делалось во времена Эцеля и Лехи^[92]. Все они жили в огромном лагере, который назывался как-то непонятно. Там они тренировались и оттуда предпринимали свои лихие вылазки, настолько секретные, что до сегодняшнего дня о них полностью запрещено говорить, и нужно молчать о них. Водились в окрестностях и поезда, но тут все непонятно. Может, такие поезда, как те, о которых рассказывает ему его секретный брат Билл. Поезда вроде тех, на которые нападали дикари-индейцы? Все страшно запутано. У отца в королевстве устраивались, само собой, крупные и шикарные боевые операции под названием акции, и иногда там проводили (видимо, чтобы уважить жителей королевства) замечательные военные парады, как в День независимости. Левой, правой, левой, правой, кричит отец Мумика во сне, линкс, рехтс, кричит он на немецком языке, который Белла ни за что не соглашается ему переводить, и только когда Мумик уже готов кричать на нее, она сердито говорит, что это левой и правой, налево и направо. И это все, удивляется Мумик, почему же она так упиралась, не хотела переводить? И мама просыпается от папиных криков, и начинает пихать его и тормошить, и плачет, ну, хватит тебе, ладно уж, Тувия, ша, штил, ребенок слышит, Там все кончилось, посреди ночи ты у меня так кричишь, а клаг зал им трефен, чтоб ему пусто, ты еще разбудишь ребенка, Тувия! А потом начинается страшное папино кряхтенье, и тогда он просыпается, и шипит, как горячая сковородка, если сунуть ее под кран, и Мумику в его комнате впору засунуть тетрадку под одеяло, а он еще слышит, как папа вздыхает в ладони, и пытается в точности, как мудрый Амос, ответить на удивительный вопрос — если папины руки закрывают в эту минуту его глаза, а глаза продолжают видеть по-прежнему, может, в его ладонях уже нет смерти?

Ведь ему иногда приходится прикасаться к маме, когда они в тесноте сидят в лотерейной банке. И бабушку Хени он всегда относил на руках к столу и назад в кровать. И дедушку Аншеля он сам моет по четвергам мочалкой в тазу, потому что мама брезгует.

Да-да, верно, все эти люди тоже прибыли Оттуда, и им он уже, наверно, не сможет причинить вреда, и еще следует хорошенько присмотреться вот к чему: продавая лотерейные билеты, он тщательно натягивает резиновые напальчники!

И еще не забыть самого научного доказательства, а именно, насчет пиявок госпожи Миранды Бердуго, которая приходила ухаживать за папой, когда вдруг у него началась экзема на пальцах. И долго-долго Мумик подбирает разные гипотезы, как и подобает серьезному исследователю, — а может, это кипящий чайник? Ведь, по правде говоря, какой-нибудь посторонний болван может подумать, будто это и впрямь обычные руки. А может, наждачная бумага? Или иглы ежа? Он с трудом засыпает. Вот уж сколько времени, с самого приезда дедушки Аншеля, что он не засыпает по ночам. Может, сухой лед? Что-нибудь вроде укола?

Утром, перед завтраком (папа и мама всегда уходят до Мумика), он быстро записывает еще одну версию: «В лихой атаке отважные герои лагеря выскочили из укрытия и обрушились на ошеломленных дикарей-индейцев, во главе с Красным Чулком напавших на почтовый вагон. Император во всем своем величии скакал впереди на верном коне и стрелял из винтовки во все стороны. Зондер-командо^[93] прикрывал его с тыла. Огромный император кричал: за мной, и этот отважный призыв раздавался по всей занесенной снегом стране». Мумик остановился и стал перечитывать написанное. У него получилось даже лучше обычного. Но этого пока недостаточно. Многого недостает. Иногда кажется, что недостает главного. Но что, спрашивается, главное. Он должен писать так, чтоб получалось с могучей библейской силой и величием, наподобие той страницы, которую сочинил дедушка Аншель. Но как? Нужно смелее фантазировать. Ведь то, что происходило Там, было наверно, чем-то особенным, раз уж все стараются помалкивать и не заикаться об этом. Тогда Мумик начал использовать и то, что они учили в школе про Орда Вингейта^[94] и его ночные роты, а еще про самолеты супермистер, которые мы получим, если Богу это будет угодно, у наших вечных друзей и союзников французов, он даже начал приплетать к этим вымыслам первый израильский атомный реактор, который мы строим как раз в эти дни в песках у ручья Рубин, и на следующей неделе в газете «Едиот ахронот» напечатали сверхсенсационную заметку с первыми фотографиями плавательного бассейна, где делают настоящую атомную штуковину! Мумик чувствовал, что приближается к разгадке всей этой головоломки. Он всегда помнил заветное словечко, сказанное Шерлоком Холмсом из тайны пляшущих человечков: то, что один человек может придумать, другой человек может раскрыть, и потому Мумик знал, что добьется успеха. Он сражался за своих родителей, а еще за других людей. Они об этом ничего не знали. С какой стати им знать. Он сражался вроде тайного партизана. Один-одинешенек. Только ради того, чтобы все они смогли, наконец, подзабыть, или малость отдохнуть, или хоть на минуту перестать бояться.