Раиса Орлова
Последний год жизни Герцена
I
В Женеве есть мемориальная доска на доме, где жил Ленин. И есть доска на доме, где жил Достоевский. А на тех домах, где жил гражданин кантона Фрибург Александр Герцен, мемориальных досок нет.
Герцен прожил на Западе 23 года. Создал вольную русскую типографию, первый свободный журнал "Колокол", написал великую книгу "Былое и думы", участвовал в политической борьбе своего времени.
Но сегодня его мало знают во Франции и в Швейцарии, в Германии и в Англии.
Между тем трудно найти в истории человека, в жизни которого ярче, нагляднее воплощалась бы связь России и Европы, связь мучительная, исполненная любви и ненависти, взаимопритяжения и отталкивания.
Связь, воплощенная в нестареющем герценовском слове, столь необходимом сегодня, когда сотни русских интеллигентов уехали, подобно Герцену, в поисках свободы в Европу. И, подобно Герцену, тоскуют по родине, проклинают ее или идеализируют, пытаются осмыслить ее историю и ее сегодняшний день.
Моя работа написана в Москве - я не предполагала, что мне придется искать герценовские дома в Женеве.
Работа посвящена частному вопросу - последнему году его жизни. Я стремилась возможно полнее восстановить тот голос, который так нужен сегодня миру.
Вершиной жизни Герцена было пятилетие с 1857 по 1862 год - основание и взлет русской печати за границей. "Колокол". "Былое и думы". Но была у него и вторая вершина - остающаяся в тени - тысяча восемьсот шестьдесят девятый год.
Герцен проходил испытание более суровое и трудное, чем испытание славой. Испытание надвигающимся крахом, старостью, болезнями, предчувствием смерти.
Характер обнаруживался еще полнее, чем в то пятилетие.
Всю предшествующую жизнь каждый год Герцен, прожив, обдумывал. И писал о прожитом. В словах закреплялись и открытия, и сомнения.
Последний год схвачен лишь в письмах и в нескольких работах; важнейшая (эпистолярная) - письма "К старому товарищу".
В необъятной литературе о Герцене последний год обычно лишь кратко упоминается.
Совсем недавно он был едва ли не вторым императором России ("Александр в Петербурге и Александр в Лондоне" - как тогда говорили). Теперь - в 1869 году - один из бесчисленных русских за границей.
Он по-прежнему опутан сложной системой обязательств: перед женой, перед другом, перед детьми.
Кончались шестидесятые годы. Историкам, современникам, самому Александру Ивановичу казалось, и не без оснований, - время Герцена кончилось. Ритм русской истории и ритм его собственной жизни перестали совпадать. Шла плеяда новых людей. И не в идеальном облике Рахметова, героя романа "Что делать?". И не в облике автора этого романа, Чернышевского, хотя Чернышевский породил молодых бунтарей ХIХ века еще в большей мере, чем сам Герцен.
Нарастающий спор с молодой Россией, с молодой эмиграцией стал в 1869 году поединком - столкновением Герцена и Нечаева.
Тогда казалось, что победил Нечаев. Так может показаться и сегодня: осенью 1980 года в Цюрихе молодые бунтари разбили витражи Шагала в Фраумюнстер кирхе. Думаю все же, что в исторической перспективе победа правда на стороне Герцена.
Тогда все зашаталось, начало рушиться. Во втором браке не было ни счастья, ни дружбы, ни опоры. Произошел распад среды; не первый, но самый болезненный. Впервые возникла трещина в дружбе с Огаревым. Герцен выстоял, остался самим собой.
Победитель в момент поражения: не сильнее ли это, чем победитель в момент победы, когда каждое твое слово встречается подхватывающим отзвуком?
Жизнь Герцена - историческая трагедия. Первым это заметил, кажется, П.Анненков: "...если чья судьба может называться трагической, то, конечно, его судьба под конец жизни".
Тысяча восемьсот шестьдесят девятый год - пятый акт трагедии. Герцену предначертано было прожить этот акт, но не дано - о нем написать.
Социальное, семейное, дружеское, литературное, - прошлое и настоящее, все слилось неразрывно.
В 1869 году Герцен жил в Ницце. Его друг с детства, единомышленник, соратник Николай Огарев жил в Женеве. Они разговаривали друг с другом языком XIX века - письмами.
Огарев - Герцену
1 апреля 1869 г., из Женевы в Ниццу. Вчера пришло на твое имя письмо с просьбой напечатать послание1 к студентам от одного студента, только что удравшего из Петропавл(овской) крепости. Послание, может, немного экзальтированно, но не печатать нельзя; по моему глубокому убеждению, оно, во всяком случае, поворачивает на воскресение заграничной прессы. Через некоторое время его можно будет напечатать в новом прибавлении к "Колоколу"... Мне так что-то страшно...2
Герцен - Огареву
3 апреля. Приб(авление) к "Колоколу" - будто возможно? Не лучше ли так пустить листком или сказать в подст(рочной) заметке: "Нам прислали в "Кол(окол)"". (Собр. соч. Т. XXX, 75.)
Огарев - Герцену
3 апреля. А студенческое послание, caro mio, очень юно, очень юно, не менее напоминает и свою молодость и подает надежды на новые силы.
Герцен - Огареву
5 апреля ...прокламация к студентам не того - просто шлехтодыровато. (Собр. соч. Т. XXX, 77.)
Огарев - Герцену
7 апреля. Пишу тебе несколько строк, мой новорожденный. Русский юноша приехал на несколько дней. Вчера я его передал - Бак(унину). Не думаю, чтоб было что-то очень широкоразвитое, но развита энергия и многое узнается и увидится нового - в этом я почти уверен...
...Из слов приезжего, из теперешнего преследования студентов, закрытия Мед(ико)-Хирургической академии... очевидно, что заграничная печать скоро понадобится...
Герцен - Огареву
10 апреля. Получил воззвание к студентам, которое не одобряю. Если оно напечатано (хотя и не нужно было печатать с печатного), то так и рассылайте, т.е. не печатайте, что это прибавление к "Колоколу"... (Собр. соч. Т. XXX, 86.)
Познакомившись с Нечаевым, Огарев решил, что необходима листовка, обращенная к студентам, подписанная им, Герценом и Бакуниным. Составил проект.
Огарев - Герцену
12 апреля. Я не думаю, чтобы ты имел что против, она сегодня пошла в печать... младшими я больше доволен. Они, пускай еще диче, но только потому, что мужики; но отнюдь не самолюбивы, видя своих отцов в декабристах, говорят немного, а работают честнее и решительнее.
