Я зажмурилась, и перед глазами тут же замелькали цветные кольца. Это испугало меня сильнее могильной черноты вокруг, так что я перестала сжимать веки. Кругом были шершавые стены, от них исходил холод и терпкий земляной запах. Одной рукой я нашарила ледяное стеклянное горлышко. А за ним еще одно, и еще. На длинной полке было полно стеклянных бутылок всевозможных форм и размеров. Так я поняла, что попала в погреб к лесной ведьме, и он был полон зелий.

Вместо того, чтобы тут же выскочить наружу, я вдохнула поглубже и зашептала охранное заклинание:

– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой. Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой. Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой…

Как сквозь тяжелую перину, сверху донеслись приглушенные удары в дверь хижины. Я запнулась, но продолжила шептать. Старуха открыла на стук.

– …девица… шестнадцать-семнадцать на вид, высокая… русые волосы, коричневая школьная форма…

Старуха что-то отвечала.

– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой, – твердила я беззвучно.

По полу над головой застучали когти. Совсем близко.

– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой.

Упершись ладонями в земляные своды погреба, я чувствовала, как сквозь меня течет сила. Через сонную по осени почву, через капли воды, застывшие в ней, сквозь пожухшую траву. Природа замерла, и я замерла вместе с ней, слившись в одно, превратившись в неподвижный и неприметный корень.

Собаки меня не учуяли.

Не знаю, сколько так просидела, но позже старуха рассказывала, что, когда она отперла крышку погреба, губы у меня были совсем синие. А тогда, увидав меня, она только прошипела:

– Ну и что ты натворила? Отвечай, поганка!

– Ничего, – ответила я ей. – Я просто… не хочу умирать.

Она выхаживала меня несколько дней, пока я то ныряла в звездный омут забытья, то распадалась на угли в объятьях горячки. Отпаивала своими зельями, растирала пьяной сиренью, как свои гниющие заживо ноги. И когда я, наконец, пришла в себя, ведьмины снадобья пропитали меня изнутри и снаружи – стали частью меня, а я стала частью ее логова.

Едва встав на ноги, я взялась за работу по дому. Кто не знает сказок, тому не выжить в этом мире – за все нужно платить равной ценой. За добро прежде всего.

Я мыла, мела, готовила. Вытряхивала тюфяки и одеяла. Выгребала золу из кривобокой мазаной печи. Отливала свечи из огарков и оттирала уксусом загаженные мухами окна. В пансионе нас научили всему, что нужно делать по дому, будь ты в нем хозяйка или прислуга. Старуха все порывалась прогнать меня, но каждый раз отчего-то жалела.

Вскоре я сообразила, что за зелья она делала в своем уединенном жилище. Прежде всего по тем людям, что к ней приходили.

Мужчины из ближайшего поселения платили продуктами: мукой, птицей, молоком. Керосином и нитками. Иногда мылом, спичками или даже деньгами. Они заглядывали за спину старухе, и спрашивали обо мне:

– Кто это у тебя?

– Внучка моя, – обрубала ведьма. – Бери и проваливай, черт лысый. Смотреть на тебя тошно!

– Ну-ну, не ругайся, бабушка. Ты смотри, у такой карги и такая красавица-кровинка!

Ведьма шумела и прогоняла визитеров, но они возвращались снова. За новой порцией зелья. Ведь никто не гнал самогон лучше полоумной лесной отшельницы.

Тем она и жила.

Мне они противны, эти любители зелья – от них разит враньем. От всех пьяниц им пахнет.

Плохо то, что старуха и сама не пренебрегала собственными настойками, и часто я находила ее прямо у самогонного аппарата, пускающей слюну и сквернословящей во сне.

Половина моего сердца, где еще осталось сострадание, понимает, что так она унимает боль – телесную и не только. Что я могу знать о старухе? Только то, что она одинока, бедна и больна. Какие тропы привели ее сюда? Нет ответа.

Но вторая половина, ведьминская, обугленная, не хочет и не может прощать ложь.

Со мной так давно. Еще жива была Анеля.

Анеля всюду таскала меня с собой, как большую куклу. Думаю, ей было интересней играть в дочки-матери с живой младшей сестрой, а не с искусственными девочками с фарфоровыми лицами и чужими волосами, закрученными в мелкие букли.

Она водила меня по всей округе за руку, возвышаясь надо мной, как золотая великанша в своей соломенной шляпе с лентами. Она могла остановиться и указать на лес и начать рассказывать, как триста лет назад в том лесу подпасок зарубил огненным мечом троих великанов, а потом трижды проскакал по стеклянной горе и женился на местной княжне. Или шепнуть заговорщически, что это в нашем костеле солдат три ночи караулил упырицу, так что она стала обратно хорошенькой белокожей королевной. Сказки у нее были на каждом шагу, теснились по углам, шныряли в тенях. Я так сердилась на нее.

– Все ты врешь, Анелька! – капризничала я. – Так не бывает!

– Откуда тебе знать, что было века назад? – возражала Анеля. – Все было – и великаны и княжны. И болотные лешие крали бедняцкий хлеб, и щепочка с каплей крови могла рассказать о душегубе. Что-то люди да придумали, чтобы рассказывать было удобней. Но придумали они не все. Эй, – Анеля приседала на корточки и тихонько тянула мои косички в разные стороны. – Разве я тебя когда-нибудь обманывала?

Она и правда никогда мне не врала.

У соседей были сыновья моего возраста – лет семи-восьми. Они сколотили целую банду и бегали по округе, наводя на всех ужас своими проделками. Однажды они застали меня одну, без Анели. Я сидела у мелкого пруда и подкармливала утят хлебом. Мальчишки окружили меня и забросали комьями грязи мое новое голубое платье.

– Уродина! Страхолюдина! – кричали они.

Мне стыдно было возвращаться домой, и нашли меня, только когда начало темнеть. Я обливалась слезами, рассказывая все матушке.

– Глупые, жестокие мальчишки! Никого не слушай, ты у меня самая красивая, – причитала мама, целуя мое грязное зареванное лицо.

Но почему-то мне вовсе не стало легче.

Когда все легли спать, Анеля шепотом позвала меня к себе под одеяло. Ей тогда было уже шестнадцать, и было видно, как она прекрасна.

– Расскажу тебе правду, как все было и будет, – завела рассказ Анеля. – Жили-были муж с женой, и всего у них было в достатке – светлый дом, хозяйство и работники, почет и уважение. И друг друга любили они крепко-крепко. Только не дал им бог детей. Как ни молились, как ни просили они – не рождались и все.

Я даже дыхание задержала, боясь спугнуть сестрину сказку.

– Грустила как-то жена в саду, и проходила мимо ограды старая ведьма – уродливая, кривая и согнутая, как рыболовный крючок. Она окликнула женщину и попросила у той яблочко из сада. Женщина была очень доброй, и она сорвала для ведьмы не одно, а два яблочка – одно красное, сладкое, а другое зеленое, кисловатое.

«Бери, бабушка», – сказала она.

А старая ведьма ей и ответила:

«Вижу, щедра ты не в меру и доверчива. Но я все же хочу тебя наградить, да не одним, а двумя подарками. Точь-в-точь, как твое угощение».

Вскоре та женщина забеременела. Родилась у нее дочка – румяная и славная, как наливное яблочко. Не могли на нее нарадоваться муж с женой. Да только, чем старше она становилась, тем яснее было, что дочка их не от мира сего и глупа. Ей лишь бы козой по полям скакать и сказки разные слушать. Учиться она не хотела, по дому и двух чашек помыть не могла. Даром, что красавица писаная, такую замуж отдать – стыда потом не оберешься.

Прошло восемь лет, и женщина забеременела снова, хоть вовсе этого не ждала.

Родилась у нее вторая дочка. Лицом смугла, телом худа, глазами смотрит – как сверлами сверлит. Росла вторая дочка не по дням, а по часам. Читать выучилась в три года, а считать и того раньше. И вскоре стало ясно, что ей весь ум достался, не то, что старшей.

Вспомнила тогда женщина про ведьмины подарки и загрустила. Встала она между яблонек и сказала: