– Нет, вы что!

Слово “развод” звучало гораздо хуже, чем слово “еврей”.

– Кто твой папа по национальности?

Я пожала плечами:

– Не знаю точно. У него есть польские корни, венгерские, херсонские, буковинские…

– Украинец?

– Пускай будет.

– Мамы-еврейки достаточно. Тебе повезло, ты – Галаха.

Очень повезло, я аж подпрыгнула про себя от такого везения. Знать бы еще, кто такая Галаха. Но слово мне понравилось: напомнило имя рыцаря Круглого стола, который в итоге обскакал всех остальных рыцарей и получил чашу Грааль.

– Ты еврейка с правильной стороны. Если бы евреем был только папа, ты была бы незаконной еврейкой… то есть не иудейкой… то есть по религиозному закону еврейкой ты бы не была, но все равно прошла бы по закону о возвращении.

– Куда прошла?

– В Израиль. Все отпрыски евреев до третьего поколения имеют право репатриации. Ты же хочешь репатриироваться в Израиль?

Я не хотела репатриироваться в Израиль, моя единственная патрия была Одессой, поэтому репатрии у меня быть не могло. Уехать я мечтала в Америку, а с Магги я разговаривала, потому что хотела сделать всем назло. Но эти факты я скрыла от Магги и сказала “да”.

– А что твои родители, Зоя? Они не хотят репатриироваться в Израиль? Почему они не пришли вместе с тобой?

– Не хотят, – призналась я.

– Почему?

Я вздохнула, не имея ни малейшего желания объяснять про большую любовь друг к другу и к Одессе, про бабушку и деда, про сваливших родичей – чужаков, да и вообще, какое ее дело?

– Маргарита Федоровна, – сказала я, начиная злиться, – вы меня запишете на эту вашу программу? Да или нет?

– На какую программу ты бы хотела записаться?

– Ну, на ту, по которой дети едут учиться без родителей в ваше еврейское государство.

– Не в “ваше”, Зоя, а в “наше”. Все евреи – братья, – напомнила Магги. – Ты имеешь в виду программу “НОА”?

Я не знала, какую программу я имела в виду, но слово прозвучало как название межпланетного корабля из голливудских фильмов, которые прокручивали в видеосалоне, открывшемся пару лет назад в подвале третьего двора нашего дома. Я вспомнила Диснейленд, и гнев немного меня отпустил.

– Пускай будет “НОА”.

– Ноар Осе Алия, – сказала Магги на тарабарщине, но я уже знала, что такое алия – слово из “Тысячи и одной ночи”. – Молодежь делает алию, – расшифровала Магги, – то есть репатриацию… то есть молодежь едет на родину отцов… то есть праотцев.

– Да, – сказала я, – я всегда мечтала посетить родину моих праотцев. Запишите меня на “НОУ”.

– Замечательно, – просияла Магги. – Мой сыночек тоже на эту программу поступает. Я уверена, вы оба пройдете на ура.

Магги меня записала и сообщила дату экзамена. Я спросила, как готовиться к этому экзамену, на что получила ответ, что ничего не надо готовить, только принести себя и моих родителей.

– Обязательно родителей?

– Конечно обязательно! Ты же не можешь прийти на экзамен и уехать в Израиль без их согласия, Зоя Прокофьева.

Так и было. Я не могла никуда поступить без их согласия.

– Ты с ума сошла?! – кричал папа. – Я так и знал, что этим все кончится!

– Чем “этим”, Олег? – спрашивала мама. – Ничего не кончилось, все только начинается, и не надо сцен у фонтана.

– Кто задурил ребенку голову? – вопрошал папа. – Отвечайте! Ты? Или ты?

Он обвел взглядом сперва деда, а потом бабушку.

Все собравшиеся за обеденным столом потупили взоры. Папа энергично отодвинул тарелку куриного бульона и налил себе коньяк. Папа пил коньяк очень редко: в экстремальных случаях и на праздники. Сегодня был не праздник.

– Так. – Папа встал и опрокинул в себя рюмку. – Никто никуда не едет. Это ясно?

– Я еду в Израиль, – продолжила я гнуть свою линию и взгляда не потупила.

– Я спрашиваю: кто задурил тебе голову?

– Никто мне ее не дурил, – соврала я, не желая выдавать брата.

– Я задурил ей голову, – неожиданно признался Кирилл и распрямил плечи.

– Этого еще не хватало. – Папа сел. – Неужели ты ей рассказал про евреев?

– Я.

– Зачем?

– Потому что человек должен знать, откуда он родом.

– Этот человек родом из Одессы! – Папа ударил кулаком по столу. – Разве этого мало?

– Мало, – сказал Кирилл. – Я поступил в МГУ и уезжаю в Москву.

– Хорошо, – сказал папа. – Я не могу воспрепятствовать тебе угробить свою жизнь и математический гений на пасквилянтство, ты уже взрослый бугай, но ребенок остается в Одессе.

– Она уже не ребенок, – возразила мама.

– Ей четырнадцать лет!

– Когда я репатриируюсь в Израиль, мне будет пятнадцать, – заметила я.

– Репатриируется она! Где ты набралась таких слов? Твоя родина здесь!

– У человека может быть несколько родин, – вдруг сказал дед. – Для меня Одесса не меньше родина, чем Херсон.

– Что ты сравниваешь Одессу с Херсоном! – возмутилась бабушка. – Ты бы еще сравнил Лос-Анджелес с Очаковом. Комильфо, золотко, зачем тебе тот Израиль? Что ты там потеряла? Там одни евреи. Езжай лучше в Америку, к тете Гале.

– Она никуда не поедет! – снова вскричал папа. – Это предательство! Измена! Отказ от семейных ценностей! Мы все выросли здесь! Нас вскормили земли таврические!

– Олег, Олег, – брезгливо скорчилась мама, – что за дешевая драма.

Папа метнул в маму страшную молнию.

– Это не драма, а цирк! Всю жизнь молчала, так молчала бы и дальше. Зачем ты ей рассказала, Лизавета? Кому это надо было? Твои безответственные родители… эти сионисты, бросившие тебя на произвол судьбы… Ты хочешь, чтобы твоя дочь уподобилась меркантильным жид…

Тут папа осекся и прикрыл рот салфеткой. Но было поздно. Кровь отлила от маминого лица, и она сама стала похожа на салфетку.

– Как ты смеешь, – сквозь зубы процедила мама. – Ты обещал никогда… ты обещал…

– Ты тоже клялась молчать, – тихо сказал папа. – Ты обещала их забыть.

– Я и забыла их. Ради тебя, Олег. Я десять лет им не писала.

– Ради меня? – еле слышно произнес папа. – Я думал, ты была комсомолкой. Я думал, ты верила в коммунистическое будущее нашей великой страны.

Мамино лицо покрылось белыми пятнами. Я никогда не видела родителей в таком состоянии. Лучше бы они кричали. Мне представилось, что после обеда они побегут в загс разводиться.

– Идиоты, – сказала бабушка, дожевав кусок котлеты. – Наша великая страна уже давно приказала долго жить в белых тапочках. Вспомнили, тоже мне, коммунистическое будущее. Ноги надо уносить. У кого еще есть ноги, которые могут бежать.

– Дорогая, – дед погладил бабушку по руке, – ты, несомненно, права, и хоть я никогда не покинул бы Одессу и тебе бы не позволил, наша внучка должна строить свое будущее там, где оно есть.

– Будущее?! – воскликнул папа, к моей радости приходя в себя. – Ты же читаешь газеты! Ты хочешь, чтобы твоя внучка жила в секторе Газа? Под угрозой для жизни? В зоне постоянной войны?

– Какой войны? – удивилась я.

– Дура, – заявил брат. – Я же тебе сказал ознакомиться с корнями. Тебя не примут на программу, если ты ничего не знаешь о той стране, куда собралась ехать.

– Там война? – спросила я, потому что, судя по Исааку из Йорка и по дону Иегуде из Толедо, евреи не умели воевать. – Кто с кем воюет?

– Твои драгоценные сионисты с палестинцами, – сказал папа. – Резня там. Похуже Афгана.

Но я не испугалась, потому что мне тут же представились крестоносцы, сарацины и куча приключений. Я даже воодушевилась, и к “назло” прибавилось желание подвига.

– Я еду в Израиль, – повторила я, пораскинув мозгами. – Я так понимаю, что все за, кроме папы.

– Все за, – подтвердил брат. – Па, кончай ломаться и корчить из себя заботливого родителя. Когда ты вообще в последний раз разговаривал с Комильфо?

В самом деле – когда?

– В школе, – признался пристыженный папа. – На уроке математики. Зоя, я плохо к тебе отношусь?

Кажется, впервые в жизни он назвал меня по имени. И посмотрел на меня с таким потерянным видом, что мне стало его жаль.