Признаться, мне польстило, что психолог Маша меня помнила и так долго обсуждала. И про натуру тоже польстило, про стойкое мнение и про прекрасные треугольники.

– Может, стоит поскорее найти ей приемную семью, чтобы она почувствовала тепло и заботу? – предложила психолог Маша.

– Да у нее тут родные бабушка, дедушка и тетя живут, с маминой стороны, – заявила Фридочка. – Пять автобусных остановок от нас, в Рехавии. Репатрианты семидесятых. Бабушка с котлетами все спрашивала, почему Комильфо с ними не связалась, мол, они ее ждут. Да и сами родственники звонили, хотели приехать, познакомиться с Зоей.

– Почему же не приехали? – спросила Маша.

– Она отказалась. Говорит, не готова.

– Но почему?

– Почему, почему! Ты же психолог! – снова возмутилась Фридочка. – Я тебе говорю, что она закрытая, диковатая и обозленная.

– Тенгиз, так как тебе идея с ней погулять? – вдруг вспомнила психолог Маша.

– Не нравится, – отрезал Тенгиз.

– Почему? Ты всерьез беспокоишься о нарушении границ? Ты хочешь об этом поговорить?

– Нет, не очень. – Тенгиз сам сделался диковатым и обозленным. – Мы меня обсуждаем или Комильфо?

– Обсуждая наших подопечных, мы всегда обсуждаем самих себя, – нравоучительно произнесла Маша. – Какие чувства у тебя вызывает эта девочка? Какие ассоциации? Какие…

– Маша, – прервал ее Тенгиз, – ты хороший психолог, но давай ты не будешь меня лечить.

В тот момент я напрочь позабыла про Аннабеллу, про потрясение, про кровь на собственном лице и боялась упустить даже паузу из этого разговора. Он казался мне важнее всего остального на свете. Сгорая от жгучего любопытства и от не менее жгучего стыда, как если бы я подглядывала в спальню собственных родителей, я одновременно хотела и не хотела услышать продолжение, но не смогла бы отклеиться от стены, даже если бы от этого зависило мое будущее в программе “НОА” и будущее вообще.

– Тенгиз, – с непоколебимой уверенностью сказала психолог Маша, – я вовсе не собираюсь тебя терапировать, но предлагаю проверять те чувства, которые вызывают в нас ребята, чтобы найти к ним верный подход. Как можно познать другого человека, если не через наблюдение за теми движениями души, которые происходят в нас при встрече с ним? Тем более если речь идет о девочке, которая своими эмоциями не делится. Я доверяю твоей интуиции больше, чем всем психологам, вместе взятым.

Тенгиз шумно перевел дух:

– Комильфо очень нужна поддержка. Она одинока, и ее захлестывают эмоции, но не доверяет, отталкивает. Все время пытается выйти на конфликт. Там много… как это у вас называется? Когда злоба внутри, а не снаружи.

– Пассивная агрессия, – подсказала психолог Маша.

– Она с мужчинами лучше ладит, чем с женщинами. Она и к Антохе, который ее встречал, тут же привязалась, – вспомнила Фридочка.

– Ну, замечательно! – обрадовалась психолог Маша. – Она способна привязываться к взрослым мужским фигурам. Это же здорово – способность к привязанности! Почему ты это не используешь, Тенгиз, во благо Зои? Ты же можешь ей подарить такой замечательный опыт прочной связи вдали от дома!

Мне трудно было понять, зачем Тенгиз позволяет психологу Маше на себя наезжать, но он больше не проявлял никаких признаков сопротивления.

– После бесед с ней у меня такой осадок остается, будто меня заплевали. Очень много энергии отбирает. Чтобы до нее достучаться, приходится наизнанку выворачиваться…

Когда Тенгиз это произнес, я сама почувствовала, будто меня заплевали. С ног до головы. А потом размазали.

– Да, я понимаю, как это тяжело, – с сочувствием проговорила психолог Маша. – Вероятно, она с тобой общается через твое бессознательное, вместо того чтобы говорить прямо, что ей нужно и чего она хочет. Это очень затратно, особенно для такого чуткого человека, как ты. Но ведь это говорит о том, что, несмотря на свои шизоидные линии, Зоя не отказалась от надежды на близкие отношения. И для нее это прекрасный шанс! Как ей повезло, что ты ее воспитатель! Ты можешь временно заменить ей отца. Я не сомневаюсь, что ты прекрасный отец.

Моему возмущению не было предела. Я вовсе не собиралась оплевывать Тенгиза, выворачивать его наизнанку или общаться с его бессознательным. Я понятия не имела, о каких таких линиях говорила психолог Маша, но их название мне не понравилось – отозвалось словами Арта о том, что я шиза. Мне стало мерзко. Я снова ощутила тошноту, к которой прибавилось головокружение, и уже опять готова была воспарить к потолку, но тут ощутила, что воздух в кабинете, которого я не видела, раскалился добела.

Мне не следовало подслушивать. Мы не должны знать, что на самом деле думают о нас наши родители. Иногда намного лучше представлять, что они не думают о нас вообще.

– Машенька, – осторожно заметила Фридочка, – разве наше время не подошло к концу?

– В нашем распоряжении еще три минуты, – как ни в чем не бывало ответила психолог Маша. – На чем мы остановились? Да, мы говорили об отцовских фигурах.

– Я опоздаю на автобус, – еле слышно пробормотала Милена. – Они редко ходят. Мне нужно идти.

– Стоп, – снова насторожилась психолог Маша. – Погодите. Что я такого сказала? Что сейчас произошло?

Все молчали, как в гробу. Я не видела их лиц, но можно было почувствовать, как присутствующие спрятали глаза.

– Ей что, никто не рассказал? – спросил Тенгиз глухим голосом. – Не верю.

– Что вы мне не рассказали? – Голос психолога Маши вдруг стал очень встревоженным. – Что это за слон появился в кабинете?

Все опять умолкли.

– Нет ничего хуже непроговоренной темы, – лекторским тоном произнесла Маша. – Можно подумать, что тема исчезнет, если о ней не говорить.

– Не надо, Машенька, – ласково попросила Фридочка. – Не обо всем следует говорить.

– Конечно следует! Конечно обо всем! Какой пример мы подаем нашим замкнутым и подозрительным подросткам, если сами боимся касаться болезненных тем?

– Маша… – еле слышно пробормотала Милена, – я правда должна бежать. У меня через десять минут автобус в Неве-Яков, а на улице ливень. Следующий только через полчаса.

– А у меня семейство не кормлено с обеда, – поддержала учительницу домовая. – Все голодные как волки. Давайте разойдемся.

Я не понимала, что происходит, но меня захлестнула необъяснимая тревога. Стало трудно дышать. Как будто я сама находилась в кабинете, из которого выкачали весь воздух.

– Что вы от меня скрываете? – Психолог Маша вдруг стала очень нечувствительна к намекам. – Что вы от себя скрываете? Нельзя заканчивать встречу на такой ноте. Мы не подвели итоги.

– Маша! – с негодованием вдруг вскричала Фридочка. – Ты же психолог!

– Но я не ясновидящая! – не выдержала Маша.

– Никто ничего не скрывает, – сказал Тенгиз. – В самом деле, человек вот уже два месяца с нами работает и ничего о нас не знает. Нечестно это. Да и какой смысл работать в потемках? У меня дочка в теракте погибла. В восемьдесят девятом. В мае. Когда мы на поселениях жили. Ни для кого это не секрет. А то, что никто об этом не говорит, так это они за меня боятся. Но я не сахарный, не растаю. Можно подумать, я и так не вспоминаю каждый день, час и минуту. Ты права, Маша: лучше говорить, чем громко молчать. Ей было пятнадцать лет.

Тишина повисла в кабинете и вне его. Только дождь барабанил по крышам. По окнам. По пальмам. По гранатовым деревьям.

– Тенгиз… – нарушила молчание психолог Маша, и произнесла это так, как будто хотела вложить в его имя всю свою душу и логику, но ей едва ли удалось, поскольку это противоположные понятия.

– Не переживай ты так, Маша, – продолжил Тенгиз. – Прости, я не хотел тебя расстраивать. Я с этим живу. Как же иначе? Работаю с детьми, чтобы заполнить пустоту. Да? Так это психологически правильно объясняется? Наверное, я ощущаю вину. Я ее не уберег. Я ей позволял ездить автостопом в Иерусалим, отпускал за ворота нашего поселения, а теперь компенсирую потерю за счет работы с детьми. Верно?

– Тенгиз… – начала Маша.