На четвертый день каникул Аннабелла перестала выходить к Юре и перестала приглашать его к нам. Опустила жалюзи, залегла в кровать и превратилась в мумию.

На пятый день ее каре стало завиваться по краям, а на шестой я не услышала шипения фена, часто будившего меня по утрам. Это было настолько из ряда вон выходящим, что я решила временно нарушить заповедь номер семь и спросила у Аннабеллы, что с ней происходит.

– Ничего особенного, – показала она нос из-под одеяла. – У меня разыгрался гайморит, и я ужасно себя чувствую. Не смотри на меня, Комильфо, я кошмарно выгляжу. Очень кошмарно, да?

– Нет, – ответила я честно. – Ты выглядишь как обычная девочка.

– О господи! – вскричала Аннабелла и натянула одеяло на голову. – Зачем ты меня обижаешь? Что я тебе плохого сделала?

– Яне собиралась тебя… – Тут я вспомнила слова Тенгиза и придержала язык.

Вероятно, просто всегда следует помнить о том, что мы никогда не знаем, на какую рану в душе другого человека упадут наши слова.

– Принести тебе чай с печеньками? – спросила я.

– Э-э-э… – замешкалась Аннабелла. – Спасибо, но я не знаю… Я и так уже сегодня съела две мандаринки и йогурт. Лучше не надо.

– Может, только чай, без печенек?

– Ну…

Аннабелла опять зависла, как компьютер, в который всунули неправильную дискету. Посмотрела на меня в растерянности.

– По-моему, ты скучаешь по этому мудаку, – решилась я на откровение.

– Слушай, – ее взгляд вдруг стал осмысленным и даже засветился надеждой, – как ты думаешь, он меня любит?

– Арт, что ли? Понятия не имею.

– Ну, Зоя, ты же видишь его со стороны, ты же видишь, как он ко мне относится. Как тебе кажется?

– Да никак мне не кажется, – попыталась я избежать очередных обидок.

– Ну пожалуйста, ну скажи мне! Поговори со мной о нем! Я больше так не могу.

Аннабелла так захлопала глазами, с таким отчаянием сморщила лоб, так опустились уголки ее губ, что я преисполнилась такой жалости к ней, что захотелось ее обнять. А мне никогда никого обнимать не хотелось, тем более Аннабеллу, которая никогда не вызывала жалости, лишь только восхищение.

Мне сделалось не по себе. Как в страшных снах, когда внезапно понимаешь, что знакомое лицо знакомого человека – не лицо вовсе, а маска. И как может быть, что я раньше никогда не замечала ее настоящего облика? Разве что в тот раз, когда я застукала ее с Артом и у нее появилось такое же выражение лица, как у потерявшегося во дворе ребенка.

– Мне кажется, что эта свинья не способна любить, – призналась я. – Мне кажется, что он тебя использует в первую очередь в качестве трофея, ведь ты самая красивая девушка в классе, да и в школе, если уж на то пошло, а может быть, и во всем Иерусалиме, хоть в этом я не уверена. Мне кажется, что ты зря тратишь на этого козла время, силы и здоровье и лучше бы тебе встречаться с Юрой Шульцем, у него голова хорошо работает. А еще мне кажется, что ты слишком зависишь от мнения Арта о тебе.

Но Влада будто не услышала ни слова из всего, что я ей наговорила в порыве благих намерений.

– Он мне позвонит? Как ты думаешь? Он позвонит? Когда он позвонит? Что такого сложного взять телефон и набрать номер? Я не понимаю. Не может же быть, что он за неделю меня разлюбил. Так не бывает. Наверное, с ним что-то случилось. Да, точно, с ним произошла какая-нибудь ужасная трагедия. Может быть, его дядя заболел и умер? Может быть, он сам заболел? Может быть, он сам погиб? Ну, допустим, в автокатастрофе. Может, я его чем-то обидела?

Я вздохнула:

– Маловероятно. С такими, как он, катастрофы, к сожалению, не случаются. Я вообще не понимаю, как его приняли в эту программу. Он портит нам всю группу. Да и обижаться он не способен, потому что у таких, как он, вместо души внутри Пазинская яма. Помнишь, как у “Аквариума”? “Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема. Чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев”.

Влада скривилась, как будто проглотила целиком горький перец.

– Что ты мне заливаешь? Хочешь показаться умнее меня? В моем теперешнем состоянии это несложно. В тебе нет ни капли сочувствия, Комильфо. Ты ужасный человек, бессердечный и холодный, как робот, и не понимаешь, что такое настоящая любовь. Да и не поймешь никогда.

Теперь пришла моя очередь обижаться. Неужели все на свете решили, что их обида дает им право обижать меня? Я опять вспомнила Тенгиза и решила, как он, проявить выдержку.

– Я предпочитаю быть роботом, чем стелиться подстилкой под мразью, воображая, что он прынц, который меня любит. Не любит он тебя, и никакой он не принц, а папенькин сыночек. Ты живешь в вымышленном мире. Спустись на землю. Ты же сама говорила, что стоишь никак не меньше, чем Ламборгини, а взяла и предложила всю себя с потрохами какому-то дебилу, за косуху и ковбойские сапоги. Научись себя ценить. А еще лучше, пожри чего-нибудь. Я принесу тебе чай.

Я пошла в Клуб за чаем. Ждала, пока чайник закипит. Насыпала в чашку с потертым совковым символом Деревни три ложки сахару, а потом добавила еще одну. Отрезала ломтик лимона. А когда вернулась, Влады не было в комнате, а из ванной доносился шум струящейся воды.

Я подождала минуту. Две. Пять. Постучалась, но ответа не последовало. Я постучалась еще раз и крикнула, что чай остывает. Тщетно. Прошло еще несколько минут. Я заколотила в дверь, подергала ручку, но дверь была заперта на ключ. Я почему-то испугалась. Вышла из коридора на улицу, обогнула здание общежития со стороны парковки и оказалась у ржавого забора на заброшенном маленьком пространстве под окном нашего туалета.

Я никогда прежде здесь не бывала, и неприглядная изнанка Деревни меня изрядно удивила.

Проем окна был достаточно широким, чтобы меня вместить, только мешала створка со стеклом, окрашенным в желтую краску. Недолго думая, я пошатала створку и выдернула вместе с болтами, благо она держалась на соплях, а общежитие не ремонтировали, наверное, со времен британского мандата. Вообще, в Израиле больше любят мыть и убирать, чем чинить и закреплять. Здесь всегда чисто, но часто поломано.

Я обнаружила какие-то сколоченные доски, похожие на плоты, водрузила их друг на друга горкой, полезла в окно и спрыгнула по ту сторону, аккурат между умывальником и душевой кабинкой.

На закрытой крышке унитаза восседала Влада в наушниках, в задранной до пупа шелковой ночной рубашке и лезвием бритвы старательно выцарапывала нечто на внутренней стороне левого бедра. Кровь стекала по стройной белой ноге и медленно капала на бурые пятнистые плиты пола. Девочка из Санкт-Петербурга как завороженная рассматривала каждую каплю и размеренно покачивалась, когда кровь, струясь между плит, уходила в землю.

Из наушников приглушенно, искаженно и скрипяще доносилось: “Ты видишь, как мирно пасутся коровы. И как лучезарны хрустальные горы”.

– Что ты делаешь? – заорала я и сорвала с нее наушники.

Влада подскочила, как пружиной подброшенная, одернула рубашку, замахнулась и отвесила мне пощечину. Рукой с бритвой.

– Как ты смеешь! – вскричала. – Сволочь! Это мое личное пространство!

А потом:

– Это совсем не так, как кажется! Это не то, что ты думаешь!

И дальше:

– Я не самоубийца какая-нибудь! Это лучший на свете способ избавиться от боли! Я могу тебя научить. Хочешь?

Голос стал заискивающим.

– Я позову мадрихов, – сказала я и направилась к двери, держась за щеку и ощущая тошноту.

Влада схватила меня за рукав:

– Нет, пожалуйста, не надо мадрихов! Ты в самом деле желаешь моей смерти?

– Какой смерти, Влада? Ты совсем чокнутая? Тебе нужна скорая помощь. Ты истекаешь кровью!

Она страшно рассмеялась:

– Какие бредни! Да эти вожатые не способны никому помочь, да и плевать им на нас. Ты наивная дуреха, если доверяешь чужим людям. Мне не нужна помощь, все со мной хорошо. Я это с двенадцати лет делаю, и ничего со мной не случилось. Ничего в этом нет опасного. Я знаю, как не задеть важные для жизни артерии.

– Пусть они решают, опасно или нет.