Ирина смазала лицо прохладной эмульсией. Только в машине в зеркале заднего вида увидела, что действительно обгорела здорово.

Она заночевала в маленьком «лоджи»^[26] «Голубая птица» (много голубого: прошлую ночь голубым был ангел). Там в тумбочке и обнаружила роскошную ночную рубашку с шитьем. Прихватила ее («воровать так воровать»), а утром увидела студенток местного университета. Они были красивее звезд кино. Не обращая внимания на свою красоту, валялись, сидели на газонах и сосредоточенно зубрили.

«Если б я жила в таком месте, я бы не смогла учиться. Ведь эта красота ошеломляет, сбивает с толку».

А Калифорния проплывала мимо, и невозможно было поверить, что это когда-то было пустыней.

Сумерки пришли неожиданно. Она остановилась на смотровой площадке перед местечком, которое так и называлось «Океано», дальше дорога на карте брала левее, и нужно было попрощаться с океаном на ночь. Она привыкла к нему за эти дни и полюбила его.

Он лежал внизу бесконечный, темно-синий и медленно, устало вздымался-дышал. Он напомнил ей двух любимых мужчин во сне — Антона и Леню. Та же сила и то же спокойствие, даже соленый влажный запах, смешанный с запахом вереска, напомнил о давних ночах. Она стояла одна, курила и думала о том, что там, за этой огромной плотью, раскинувшейся на пол земного шара, лежит берег ее страны.

Она вспомнила о Лениной пленке, надела наушники дешевенького плейера, купленного на тротуаре Бродвея, и послушала низкий голос певца Сакомото, он тоже походил на океан.

А потом началось безумие. Номер один превратился неожиданно в мощный хайвэй, и она неслась вместе со всеми, не успевая ничего разглядеть. Мелькали вывески гостиниц, реклама, можно было остановиться на ночлег через каждые две мили, но какая-то неведомая сила тащила ее вперед, не давая сосредоточиться. Казалось, она приговорена к этой безумной гонке, вокруг мелькали огни: красные — задних фонарей, цветные — неоновой рекламы, а серебристый «понтиак», подчиняясь ей, летел вперед.

В какой-то миг Ирина почувствовала, что если немедленно не свернет с этого безумного хайвэя — не свернет уже никогда, так и будет ехать до полного изнеможения. Она включила правый поворот и выехала в ближайший Exit. Так она оказалась возле «Summerland»^[27] мистера Мюллера.

И был день, полный солнца, пения птиц в яблоневом саду, виноградные холмы Калифорнии; разговоры; старые бело-желтые монастыри первых миссионеров, звон их колоколов.

Она помогала ему печь булочки в бэйсменте^[28] и ездила вместе с ним в захолустный городок за провизией.

И был вечер, когда они сидели у телевизора, и белый кот Марципан прыгнул ей на колени и, урча, «месил» ее живот лапами, а потом утих и задремал.

И было утро, когда мистер Мюллер стоял на крыльце в клетчатой рубашке, похожей на старую рубашку Антона, и она, уезжая от него навсегда, махнула в окно рукой.

И было безумие бесконечного Лос-Анджелеса, и она испугалась этого города, и заблудилась, и с ужасом думала о том, где проведет ночь. Этот город страшил ее, вызывал недоверие и чувство безнадежности. Безнадежности ее фантастической, чудовищной ситуации. Она неожиданно для себя позвонила из какой-то закусочной по телефону, который значился в визитной карточке старика, с которым ужинала за одним столом в Сан-Франциско. Он искренне обрадовался ее звонку, велел ждать, никуда не дергаться, он приедет через час. Гигантские расстояния этого города ошеломили. Он «провел» ее через одноэтажный город с низким небом в Сайпресс к своему богатому дому.

Моложавая, подтянутая Мюриэл встретила так, будто знали друг друга всю жизнь. Ирина прожила в Сайпрессе четыре счастливых дня. Дон покатал ее на своем самолете, Мюриэл сердилась, потому что «нельзя делать такие глупости. Он думает, что он ас на фронтах Второй мировой, а он — просто старик». И ни одного вопроса: почему? как?

Потом она в «Буллоке»^[29] познакомилась с Марьяной и переехала к ней на Лонг-Бич. Марьяна была с мужем, и они говорили по-русски. Ирина не удержалась и подошла. И оказалась в трехкомнатной квартире на первом этаже. Сначала все было весело, они съездили в Диснейленд, где на одном аттракционе все посетители запели вдруг вместе стройно и вдохновенно: «Америка — ты прекрасна», а на другом переодетые пиратами парни с удовольствием хлестали шелковыми плетками «пленниц» из числа экскурсанток, чтобы гребли лучше. «Пленницы» хохотали, хохотали зрители на берегу канала. Волшебный город всех сбывшихся желаний детства.

Вечерами гуляли по Венис^[30]. Марьяна никогда не была в Сан-Франциско, ее муж — тоже, поэтому незатейливая история о работе в кафе «Травиата» была принята за чистую монету. Это мучило Иріпгу, и она решила рассказать им правду и спросить совета. Они, кажется, были хорошими ребятами, и жилось им нелегко, но они не ныли.

Марьяна отвезла ее в порт, показала горы железных опилок, ждущих отправки в Японию, где из них снова сделают автомобили, и федеральную тюрьму штата Калифорния. Тюрьма напомнила Ирине, кто она, и она дала себе слово сегодня же вечером за ужином исповедаться.

Но к вечеру Марьяна была пьяна. Абсолютно и безнадежно. И на следующий день тоже, и тогда Ирина поняла, что ее деликатный, молчаливый муж все время с ужасом ждал, когда начнется запой. Ночью она колотила шкафы в поисках спиртного, рвалась из дома. Потом пыталась дозвониться в Москву. Все эти дни она была очень хороша, на нее обращали внимание везде, а теперь превратилась вдруг в отечную тетку. Ирина поняла, что ни о какой исповеди не может быть и речи, достаточно им своих проблем. А еще она поняла, что тоскует по мистеру Мюллеру, по Голубому Дому, тоскует отчаянно. И нет для нее иного места в этой прекрасной и жутковатой стране, кроме Голубого Дома близ хайвэя. Утром, накормив безучастную Марьяну завтраком и попрощавшись по телефону с Доном и Мюриэл, она двинулась по знакомой дороге в обратном направлении.

* * *

Они сидели на террасе отеля «Деревня Петерсена» в Сольвенге — датской столице Америки.

Совсем недавно по дороге в Лос-Анджелес она проскочила указатель с нарисованной ветряной мельницей. Помнится, подумала тогда: «Очередной Луна-парк».

И вот теперь они здесь вместе провели ночь. Он почему-то не захотел оставаться в своем Голубом Доме, а тотчас увез ее сюда.

Она знала, что он ждет ее, может быть, единственный человек во всем мире. Подъехала утром к Голубому Дому загорелая, похудевшая, в том самом платье с мексиканской вышивкой, что подарил ей две недели назад. Она снова стала красивой женщиной: фрукты, сырые овощи и солнце Калифорнии сделали свое дело. А страх в глазах она прикрывала огромными радужными очками «от Энн Клейн», которые очень шли к загорелой коже и высоким скулам.

— Совсем калифорнийка, — сказал он, увидев ее на пороге, и обнял сильно и нежно.

Он напоил ее кофе со своими знаменитыми булочками из ржаной муки и все ее порывы рассказать о том, как прожила две недели без него, останавливал прикосновением к плечу:

— Подожди-подожди, потом.

«Потом» он усадил ее в желтый «лендровер» 1979 года и куда-то повез. Когда Ирина увидела первые дома Сольвента, она охнула от восхищения.

— Нравится? — спросил мистер Мюллер, не отрывая взгляда от дороги. — Мне тоже.

Только на иллюстрациях к сказкам Андерсена она видела такие городки-деревни. Белые дома, перечеркнутые черными балками по фасаду, цветущие изгороди, ветряные мельницы — белоснежные цилиндры с алыми черепичными крышами.

— Господи, как прекрасен может быть мир! — тихо сказала она.

Он возил ее по городку, пока она не выбрала, наконец, отель «Деревня Петерсена». Она посидела минут десять одна в желтом «лендровере»: он унес вещи, потом вернулся, вынул из кармашка солнцезащитного щитка какие-то документы и снова ушел.

Ирина думала о том, что будет дальше. Будут ли они вместе в одной комнате или он снимет два номера. Все время припоминалось, как он молится перед едой, благодаря Всевышнего за ниспосланную пищу.