Мы совершали подъем, однако не знаю почему – у нас не имелось никакого снаряжения, и мы были совершенно беззащитны в этой пугающей обстановке. Вдруг оказалось, что мы висим на скале, судорожно вцепившись в неровную каменную поверхность. Как по волшебству, внезапно появилась веревка; но она прикрепила нас не к скале, а друг к другу. Стоит сорваться кому-то одному, и другой поневоле последует за ним. Я не чувствовал никакого страха. Мне казалось, что ничего не может произойти и что мы участвуем в какой-то совершенно безопасной игре. А вот Рафаэль становился все более и более встревоженным.

Вдруг, повинуясь какому-то безумному побуждению, я вынул из кармана нож – один из «Опинелей»[16], которые коллекционировал мальчишкой, – быстро перерезал веревку и столкнул брата в пустоту. Причем, совершая этот ужасный поступок, я хохотал во все горло.

Рафаэль падал, как в замедленной съемке. Он не издал никакого крика и лишь смотрел на меня долгим взглядом. Его телу понадобилось безумно много времени, чтобы упасть. Внезапно ощутив страх, я прекратил смеяться и вдруг понял, что это не игра. Я попытался подхватить его, но опоздал.

У меня ничего не получилось: Рафаэль был уже вне пределов досягаемости. Он кричал:

– Почему ты это сделал, Винсент? Почему ты меня убил?

Разрыдавшись, я изо всех сил вцепился в скалу, чтобы не упасть вслед за ним в пропасть.

Но его слова продолжали раздаваться в пустоте, и, казалось, этому эху никогда не будет конца.

Почему ты меня убил?

– Честно говоря, от всего этого я чувствую лишь недоумение, – сказала Камилла, возвращая мне маленький пластиковый прямоугольник.

Мне – бывшему полицейскому, а ныне фотографу – не составило особого труда изготовить поддельное полицейское удостоверение. Когда я еще был инспектором, мне часто приходилось иметь дело с поддельными агентами «Электрисите де Франс»[17], поддельными водопроводчиками и полицейскими, которые в мошеннических целях пользовались доверием людей.

Изготовить поддельное полицейское удостоверение, с помощью которого можно обмануть простых смертных, оказалось достаточно легко. Чаще всего обычная цветная ксерокопия лицевой стороны достаточно хорошего качества легко вводит людей в заблуждение, так как очень редко кто-нибудь требует вынуть удостоверение из футляра, чтобы изучить обратную сторону. Во всяком случае, со мною за пятнадцать лет полицейской карьеры такого ни разу не случалось. Но я предпочел все сделать добросовестно, чтобы избежать любых проблем. И я гордился результатом.

Мы с Камиллой без особого труда вернулись в Монпелье. Мысленно я снова начинал медленно погружаться в прошлое; таков был эффект от встречи с отцом. Целуя его перед тем, как сесть в машину, я не мог отделаться от мысли: «Увижу ли я его еще, и сможем ли мы восстановить нормальные отношения отца и сына?»

От него пахло лосьоном после бритья. Несмотря на ранний час, отец был свежевыбрит и одет так, будто задался целью выглядеть представительно и безупречно. Он не угодил ни в одну из обычных для таких случаев ловушек – «до свидания» или «до скорого», – а ограничился простым «счастливо». За одним этим безобидным словом я прочел целое скрытое послание: «Береги себя, теперь ты мой единственный сын, у меня только ты и остался». А может быть, это я в глубине души хотел такое услышать…

Мы вместе отправились в маленькую школу в Аржелес-Газост. Чтобы избежать возможных подозрений, решили, что я зайду туда один. Со времени смерти Рафаэля, и особенно получив таинственный видеоролик, я доверил магазин работнице, которая прекрасно справлялась и без меня. У меня не имелось ни малейшего желания заниматься фотографиями и открытками. Я нуждался в полной свободе действий, чтобы вести свое расследование. Остальное больше не имело в моих глазах никакого значения.

Школа Жорж-Санд была из тех, где и за пятьдесят лет ничего не должно измениться. К тому же это была еще и деревенская школа, где все друг друга знают.

Входная дверь оказалась закрыта на ключ, поэтому мне пришлось позвонить, чтобы кто-нибудь вышел. Прошло не меньше минуты, прежде чем охранник с нарочито подозрительным видом проводил меня к директрисе. Я уже продемонстрировал свое удостоверение не столько по необходимости, сколько ради удовольствия в первый раз испытать свое произведение. Впрочем, консьерж внимательно изучил его, неубедительно изображая из себя опытного эксперта. Он напомнил мне новичка в виноделии, который изучает цвет вина, запах и вкус, чтобы затем важным кивком головы выразить одобрение самому скверному пойлу.

Внутреннее убранство здания соответствовало его простой и скромной наружности: коридоры украшены детскими рисунками, маленькие деревянные скамейки, вытертые многими поколениями школьников… Вешалки с подписанными именами, фаянсовые плитки вдоль наличников, запахи мела и гуаши, казалось, воскрешали исчезнувший мир, застывший во временах цвета сепии.

Меня проводили в крохотный кабинет, переполненный плакатами, книгами, безделушками и папками с документами. Директриса – женщина не первой молодости – должно быть, не часто имела дело с полицейским агентами, так как мое появление настолько разволновало ее, что мне пришлось успокаивать ее, воспользовавшись самой избитой фразой:

– Не беспокойтесь, я здесь ради самой обычной формальности.

– Слушаю вас, – с выражением готовности на лице сказала она.

Я решил действовать самым простым способом.

– Мы разыскиваем ребенка, который здесь учился несколько лет назад. Нам бы хотелось получить какую-нибудь информацию о нем.

– Кто и какой год? – спросила она, тотчас же поворачиваясь к каталожным ящикам, расставленным в железном шкафу.

– Александр Вале. Учебный год две тысячи – две тысячи первый.

Я произнес эти слова ровным уверенным тоном, однако это были единственные данные, которыми я располагал: записи из дневника… Немного поискав, директриса извлекла конверт – чуть пожелтевший, но вместе с тем сохранившийся в безукоризненном состоянии.

– Александр Вале, вот. Обучался в Жорж-Санд три года.

– Можно взглянуть? – спросил я, почти забыв, что должен вести себя как полицейский.

– Конечно.

Я быстро просмотрел личное дело, содержащее только сведения, которые вряд ли могли мне пригодиться, – такие, как адрес «родителей и опекунов», без сомнения, уже бесполезный для меня. Мне требовалось большее; в особенности я должен был получить возможность поговорить с теми, кто знал мальчика и его мать.

– А вы случайно не помните его?

– Тогда я еще не была директором этой школы, – ответила она, покачав головой.

– А может быть, кто-нибудь из сотрудников знал Александра?

– Здесь вам повезло. Если верить документам, мадам Фрио была его классным руководителем в первом и втором классах. Полагаю, вы хотите с ней встретиться?

– Да, это было бы очень хорошо.

– Лучше всего поговорить с ней на перемене, которая будет в десять тридцать. Вы сможете подождать? Это всего четверть часа.

Да хоть несколько часов, если потребуется.

Интерьер класса вернул меня на много лет назад, в те времена, когда я сам был учеником младших классов. С тех пор я целую вечность не появлялся в школе. Так как у меня никогда не было детей, то я не познал вкус ни первых учебных дней года, ни священного ритуала школьных покупок, ни родительских собраний. Не скажу, чтобы меня это расстраивало, но все же я иногда говорил себе, что возможность стать отцом славного мальчугана уже опасно приближается к точке невозврата.

Окно класса выходило прямо во двор, который через несколько секунд оказался заполненным толпами учеников, бегавших там во все стороны.

Мадам Фрио восседала за письменным столом, будто статуя, испокон веков украшавшая собою класс. Несмотря на возраст, у нее была детская манера поведения, которая проявлялась как в ее разговоре, так и в движениях.