Когда-то ещё на этом месте будет что-то строиться, а забор уже стоит, охватывая весь тротуар и сгоняя пешеходов на мостовую под колёса автомобилей.
Из любви к строительству пешеход пойдёт на все неудобства. Но если за забором иногда по году ничего не строится, если ещё только ведётся титаническая борьба за участок между жилкооперативом баритонов и организацией глухонемых, то пешеходу становится обидно. Тем более, что на его жалобы отвечают грубыми и глупыми фразами, которые стали знаменем всех безмятежных тумб, причисляющих себя к начальству:
— Ничего, пройдёшь и так!
— Раз сделано, — значит, надо!
— Скажи, пожалуйства, ему неудобно! Удобства стал искать!
Если приходит повестка или извещение, то каково бы ни было их содержание, хотя бы это было приглашение на диспут об архитектуре или даже на танцовальный вечер, уж будьте покойны, в конце найдётся приписка: «Явка обязательна. За неявку то-то и то-то». Не очень, конечно, страшное «то-то», скажем, угроза в другой раз не пригласить на танцы, но всё-таки противно читать. Слышится делопроизводительский окрик, чудятся решительно сдвинутые брови и сверкающие глаза.
Тумба проявляет строгость там, где нужна простая деловитость, сухость — там, где нужна внимательность, и беспардонность — там, где нужно уважение к жителю социалистической страны. Ему легче всего отнестись к обслуживаемому человеку, как к лицу подозреваемому, окружить его наибольшим количеством всевозможных формальностей и свою плохую работу свалить на него. Он, мол, и недисциплинированный, он и правил не хочет исполнять, он и вообще мешает работать.
Это встречается не только в быту, это было и в искусстве.
Когда режиссёр изготовлял дрянной фильм, где обсосанные двадцатью консультантами благонамеренные герои совершали взвешенные на аптекарских весах положительные поступки, где чёрствые, неестественные юноши скучно ликвидировали некий прорыв и бездарно достигали своего хрестоматийного счастья, а зритель на этот фильм упорно не ходил, тогда и режиссёр и его директор поднимали ужасный крик:
— Вот, видите, не ходят на такие фильмы! А почему? Потому что зритель у нас невыдержанный, чуждый, ни черта не понимает в искусстве!
История обычная, зритель брался киночиновниками под подозрение. Мы — хорошие и талантливые, это он — плохой, мещанский и недоросший.
А вот у «Чапаева» почему-то оказались замечательные зрители. Миллионы зрителей, вполне доросших, идеологически выдержанных, хорошо разбирающихся в искусстве, революционных в душе и советских во всех своих делах.
Это те самые люди, которые протестуют против безмятежных тумб, извращающих советские законы и традиции, против их комариных укусов, надоедливых и противных.
1935 г.
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
АЛЕША Безбедной долго и уныло врал, что состоит кандидатом в члены коллегии защитников и что приём его в коллегию — вопрос двух — трёх дней. Сперва Алёше верили, а потом перестали.
С утра до вечера Безбеднов вращался среди писателей, провожал в кино писательских жён, укачивал писательских детишек, а иногда бегал по писательским делам в редакции журналов и, вызывающе стуча палкой, требовал у растрёпанных бухгалтеров писательский гонорар.
Жил Безбеднов худо. То обстоятельство, что он вообще существовал ещё на свете, можно было целиком и полностью приписать доброте писателей, которые его прикармливали и иногда давали немного карманных денег.
…— Вот видите, — сказал я однажды, встретив его, тощего и печального, на бульваре, — видите, до чего вас довело безделье.
— Что же мне делать? — спросил он просто.
— Подумайте хорошенько. Пораскиньте мозгами. Времени у вас много. Не может быть, чтобы взрослый сильный человек не нашёл при желании профессии по вкусу. Подбодритесь, Безбедное. И, ей богу же, вы ещё увидите небо в алмазах, как сказал Антон Павлович Чехов.
— Чехов? — тускло спросил Безбедное. — Это где же сказал, в записной книжке?
— Нет, Алёша, в «Дяде Ване». Стыдно не знать этого.
Безбедное вдруг как-то странно посмотрел на меня, мигнул ресничками и спросил:
— Значит, про эти, про алмазы, в чеховской записной книжке ничего не написано?
— Не знаю, Безбеднов, не знаю. Я, должен вам заметить, не специалист по Чехову.
Я не видел Безбеднова целый год, и вдруг…
Я встретил его в кондитерской Моссельпрома. Свежий, пополневший, в приличной толстовке, стоял он возле стойки и поедал пирожные. Я по привычке оглянулся, ища глазами алёшиного мецената. Но мецената, к моему величайшему удивлению, не было.
— Хотите? — спросил Безбеднов, вытирая губы. — Отличные пирожные. Ей богу! Я угощаю.
— Спасибо, не хочется. Но что с вами произошло? С каких пор?
— Идёмте в кино. Я угощаю. Ей богу! Вот деньги. Сто рублей. По дороге всё расскажу.
Он схватил меня за руку и выволок на улицу.
— Я начал издаваться. Ей богу.
— То есть как это — издаваться? Что вы издаёте?
— Я издаюсь, вернее, печатаюсь в журнале «Северное сияние». Ей богу. Что я печатаю? Записную книжку.
— Какую книжку? Я никогда не видел, чтобы вы записывали что-нибудь в записную книжку.
Безбеднов вытащил из кармана журнал, развернул его и сунул мне в руки.
Наверху страницы было написано:
«Из новой записной книжки А. П. Чехова».
— Вижу, — сказал я, — но при чём тут вы?
— Читайте! — закричал Безбеднов. — Ей богу. Скорей читайте. Сами увидите.
И я прочёл:
«…Хорошо бы пьесу написать из жизни помещика…»
«…Помещика зовут дядей Ваней. Это ясно…»
«…Героиня — тоскующая девушка:
— Мы ещё увидим небо в алмазах. Мы отдохнём, дядя Ваня, мы отдохнём…»
«…Хорошо бы рассказ написать из жизни врача…»
«…Чудное название для рассказа — «Палата № 6»…»
«…Фамилия — Навагин…»
«…Фамилия — Пересолин. Чиновник. Его жену чиновники называют — Пересолиха…»
«…Хорошее название для пьесы — «Вишнёвый сад»…» «…Думаю съездить на Сахалин. Говорят, интересно…» «…Не купить ли дачку в Ялте. Знакомые советуют…» «…Только что получил возмутительное известие о том, что академия кассировала выборы Максима Горького, Пошлю им обидное письмо…»
«…Прекрасное название для рассказа — «Толстый и тонкий…»
«…Только что написал «Жалобную книгу». Знакомые одобрили…»
— Ну, что, похоже? — спросил Безбеднов.
— Свинья вы, Алёша, — ответил я, — самого бы вас за это на Сахалин. Знакомые одобрят.
Безбеднов долго смеялся, мигая ресничками.
— Я уже два отрывка продал, — сказал он, наконец, отдышавшись. — Хочу теперь опубликовать записную книжку Гоголя. Я уже кое-что набросал. Сам Гоголь не догадается. Ей богу. Вот. Слушайте.
Безбедное вынул записную книжку и прочёл: «…Хорошо бы съездить в Рим. Говорят, интересно…» «…Эх, тройка! Птица-тройка! Кто тебя выдумал?..» «…Отличное название для пьесы — «Ревизор»…» «…Мне представляется большое полотно под названием «Мёртвые души». Фамилия героя — Чичиков…»
«…Чуден Днепр при тихой погоде…»
«…А ну, поворотись-ка, сынку!..»
«…Не понравилась мне что-то вторая часть «Мёртвых душ». Не сжечь ли?..»
«…Сжёг. Так-то оно лучше…»
«…Решил написать большое полотно под названием «Война и мир».
— Вы с ума сошли! — крикнул я. — «Война и мир» не Гоголя, а Толстого!
— Вы уверены? — спросил Безбеднов.
— Уверен, конечно.
— Гм… Так вы говорите Толстого? Так, так… А, скажите, Толстой… тоже любил записывать свои мысли в записную книжку?
1929 г.
ЭНТУЗИАСТ
ВЫ НЕЗНАКОМЫ? Это наш первый говорун, краса и гордость наших скромных семейных вечеров. Инженер.
И какой! Мы зовём его энтузиастом. Хотите познакомиться?