— И я, как земляк, советую вам, — горячился Филипп Никитич, — берите зоотехника, не мешкайте!

— Что же тут мешкать! — согласился Колобков, — Завтра к вечеру снарядим сани, подошлём сюда, и, как говорят старики, с богом в путь-дорогу.

— На санях, пожалуй, холодно будет, — высказал сомнение Филипп Никитич и даже поёжился. — Морозы-то вон какие лютые!

— Ничего! — успокоил Колобков. — Мы побольше сена навалим, тулуп дадим, валенки. Доедешь за моё почтение! Ты только скорей передавай свою целовальню. Ну её к шутам! Передавай скорей!

— Постойте, дядя Вася, — Филипп Никитич откинулся назад и удивлённо посмотрел на Колобкова. — Вы это про кого говорите-то?

— Конечно, про тебя. Сдавай всё это хозяйство — и крышка! А сани завтра будут.

— Извиняюсь, Василий Васильевич! И Егор Иванович тоже! Тут произошло какое-то недоразумение. Я никуда поехать не могу. Ведь я же материально ответственное лицо… Я…

Теперь уже Колобков непонимающе посмотрел на буфетчика.

— Позволь, Филипп Никитич! — оторопело сказал он. — 'Гы говорил, чтоб мы не мешкали? Говорил, а?

— Я и сейчас говорю, что без зоотехника вам никак нельзя. Как специалист говорю вам это.

— А сам, значит, в буфетчиках желаешь быть?

— Видите ли, всякому своё, — уклончиво ответил буфетчик, — Здесь я освоился с работой, получил некоторый опыт, обеспечен и…

Что ещё хотел сказать Филипп Никитич, ни Колобков, ни Пименов не услышали. До их ушей донёсся визгливый голос официантки:

— Филипп Никитич! Два раза по сто пятьдесят и две кружки пива!

А когда Колобков и Пименов собрались уходить, к ним подбежал Филипп Никитич.

— Товарищи! Земляки! — затараторил он, — Я ещё подумаю. С женой посоветуюсь. Вот кончится зима, потеплеет, может, я и подъеду. Только скажите, какие там у вас условия?

— Для зоотехника у нас условия есть, только они не для твоей чести! — сказал Колобков и помахал пальцем перед носом опешившего племянника, — Мы вот тут подумали и решили: без тебя обойдёмся. Другого найдём. Так что желаем здравствовать! Остерегайся недоливов. Прощай!

Через минуту после ухода земляков Филипп Никитич как ни в чём не бывало стоял за стойкой и говорил какому-то «клиенту»:

— Мы обслуживаем только через официантов. Пршу, пжал-ста, за стол. Там подадут и сто пятьдесят и кружку пива…

ПОПУТЧИК

Почтовый поезд Москва — Харьков сбавил скорость, скрипнул тормозами, вздрогнул и остановился. После минутной стоянки произошло то же самое, но уже в обратном порядке: сначала состав вздрогнул, потом скрипнул тормозами, лениво тронулся и стал набирать скорость. Когда за окнами вагона проплыли назад красные станционные постройки, среди которых промелькнуло маленькое здание с большой вывеской «Кипяток», в приоткрытую дверь нашего купе просунулась подвижная фигура в кожаном пальто и такой же блестящей кожаной кепке.

— Егор, кажется, вот здесь есть два места! — крикнул вошедший, бросив взгляд на верхние полки, — Иди, Егор, сюда!.. Простите, граждане пассажиры, эти места свободны?

— Пожалуйста, садитесь! — скороговоркой ответила моя соседка по купе Дарья Петровна, пожилая женщина со следами густого загара на лице. — Места всем хватит.

— Благодарю вас! — кивнула кожаная кепка, — Будем, значит, попутчиками… Егорушка, располагайся! Железнодорожники говорят, что вагон — твоё временное жилище. Поэтому будь как дома. Вот сюда, Егорушка, сюда садись.

Егорушка, крепкий, румяный парень лет двадцати трёх, поздоровался с нами, положил на верхнюю полку потёртый чемодан, повесил пальто и сел. Напротив, опершись ладонями на колени, уселся его спутник. Это был человек, что называется, в самом соку. Ни морщин, ни одышки, которая появляется у людей среднего возраста при поспешной посадке на поезд, ничего этого не было у егорушкина попутчика Наоборот, лоснящийся подбородок, крепкая шея и крутые широкие плечи говорили, что этот человек совсем не обременяет собой персонал больниц и поликлиник и едва ли знает вкус аспирина, валерьяновки и прочей фармацевтической снеди. Определить его профессию по внешности, по костюму было невозможно.

Некоторое время все сидели молча: мы с Дарьей Петровной молчали потому, что за восемь часов пути успели наговориться вдоволь, новые пассажиры, вероятно, ещё стеснялись нас или, возможно, думали о недавней разлуке с родными, близкими, друзьями.

Первым заговорил пассажир в кожаной кепке.

— Подумать только, — сказал он, обращаясь к Егорушке, — в поле самый сев, а тут поезд полон людей. Еле билеты достали. И куда такая пропасть народа едет, зачем?

— Каждый по своему делу, — пожал плечами Егор. — Мало ли, Афанасий Кузьмич, у людей всяких дел набирается. Вот и едут.

— Ерунда! — резанул рукой воздух тот, кого назвали Афанасием Кузьмином. — Какие могут быть поездки в такое горячее время года? Погода надо бы лучше, да некуда. Самая благодать для сева. А ты, наверно, знаешь старую пословицу: весенний день год кормит. Э, да что там день! Тут каждый час дорог, каждая минута! Это же лишние центнеры хлеба: А ты, надеюсь, читал, какое значение придаётся каждому центнеру зерна? Нет, как ни говори, а неполадок у нас ещё очень много. А почему? Да потому, что сознание у людей не на должной высоте. Многие совсем не понимают того, в каких условиях они живут. Или уж не хотят понять, что ли?

Афанасий Кузьмич умолк и посмотрел на нас, как бы спрашивая: «А как, добрые люди, вы расцениваете этот вопрос?»

— Оно, конечно, — певуче заговорила Дарья Петровна, поправив пуховый платок, висевший на её плечах, — сев не любит затяжек. Упустишь подходящий момент, потом никакими тракторами не догонишь. Тут всем дела найдутся, каждому человеку. Однако… простите, вас, кажется, Афанасием Кузьмичом зовут?

— Совершенно точно! — учтиво поклонился Афанасий Кузьмич.

— Так вот, Афанасий Кузьмич, ездить людям тоже нужно. Мало ли разных дел бывает! У меня вот. к примеру, три сына да две дочери в разных краях живут. Нельзя, чтобы я к ним не съездила или они меня не навестили. Возьмём, скажем, теперешний случай: моя младшая сноха, жена, значит, младшего сына, родила дочку, первенькую. А живут они под Калязином, Он в МТС служит, она врачует. Так как же мне после этого не съездить, не помочь им? Вот и поехала, пожила у них, пока сноха поправилась.

— Ну, это — совсем другое дело, — пожал плечами Афанасий Кузьмич. — Тут особая причина. К тому же я имею в виду не женщин, а мужчин. Сейчас только на одной нашей станции их садилось… Егор, сколько их, человек пятнадцать было? А?

— Не знаю, не считал, — рассеянно ответил Егор.

— А по-моему, было! — утвердительно сказал Афанасий Кузьмич, — И что получается: район не управляется с севом, а они по железной дороге раскатывают. Скажите на милость, это порядок? Нет, непорядок!

Говорил Афанасий Кузьмич с жаром, сильно размахивая руками, то и дело поправляя кепку, которую он почему-то не решался снять. Б ходе этой беседы, сопровождаемой монотонным стуком колёс, мне и Дарье Петровне всё ясней становилось, что перед нами сидит человек, который всей душой болеет за судьбы урожая. Когда Афанасий Кузьмич обвинял районное руководство в либерализме и беззаботности, мне почему-то казалось, что в одном купе с нами едет взыскательный председатель колхоза, которого районные бюрократы в такую горячую пору вызвали на совещание. Но вот он стал ругать председателей колхозов за их неповоротливость, и тогда я был склонен принять его за какого-то районного руководителя или, на крайний случай, за уполномоченного по севу.

А разгорячённый Афанасий Кузьмич между тем продолжал:

— Посмотрите, пожалуйста, в окно! Видите, что там делается? Видите?

Мы посмотрели в окно. Сразу же за полосой отчуждения на расстоянии каких-то сорока — пятидесяти метров один от другого шли два трактора, волоча за собою пятикорпусные плуги. За плугами неотступно прыгали грачи.