Из дневника Николая II:

2 марта 1917 г. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2½ часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения Родины и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!

Шульгин Василий Витальевич (13 (25) января 1878, Киев – 15 февраля, 1976, Владимир) – русский политический деятель. Русский националист, монархист. Депутат II, III и IV Дум. Лидер фракции националистов в Думе. Участник Первой мировой войны. Активный участник белого движения. Эмигрировал в Югославию. В 1944 арестован в Белграде. Провел во Владимирской тюрьме 12 лет. С 1956 года жил во Владимире. Снялся в фильмах «Операция „Трест“» и «Перед судом истории». Из воспоминаний:

Эта мысль об отречении государя была у всех, но как-то об этом мало говорили. (…) Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе. Она росла из ненависти к монарху, не говоря о всех прочих чувствах, которыми день и ночь хлестала нам в лицо революционная толпа. На третий день революции вопрос о том, может ли царствовать дальше государь, которому безнаказанно брошены в лицо все оскорбления, был уже очевидно решен в глубине души каждого из нас.

Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом Государственной думы как таковым. Он был решен в последнюю минуту.

В ту ночь он вспыхивал несколько раз, (…) кажется, в четвертом часу ночи приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. Из каких-то казарм обстреляли «офицера».

И тут, собственно, это и решилось. (…) Гучков сказал приблизительно следующее: «Надо принять какое-то решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы: они просто спрятались сюда… Они боятся за свою жизнь… Они умоляют спасти их, (…) нынешнему государю царствовать больше нельзя… Высочайшее повеление от его лица – уже не повеление: его не исполнят».

Из воспоминаний Анатолия Александровича Монжеласа-Мордвинова:

Прошло несколько минут, когда я увидел приближающиеся огни локомотива. Поезд шел быстро и состоял не более как из одного-двух вагонов. Он еще не остановился окончательно, как я вошел на заднюю площадку последнего классного вагона, открыл дверь и очутился в обширном темном купе, слабо освещенном лишь мерцавшим огарком свечи. Я с трудом рассмотрел в темноте две стоявшие у дальней стены фигуры, догадываясь, кто из них должен быть Гучков, кто – Шульгин. (…)

Оба были очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели не столько усталый, сколько рассеянный вид.

«Что делается в Петрограде?» – спросил я их.

Ответил Шульгин. Гучков все время молчал и как в вагоне, так и идя до императорского поезда держал голову низко опущенной.

Из воспоминаний Василия Витальевича Шульгина:

С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон.

(…) В дверях появился государь… Он был в серой черкеске… Я не ожидал увидеть его таким…

Лицо?

Оно было спокойно…

Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно…

– А Николай Владимирович?

Кто-то сказал, что генерал Рузский просил доложить, что он немного опоздает.

– Так мы начнем без него.

Говорил Гучков. (…) Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.

Я не спускал с него глаз. Он сильно изменился… Похудел… Но не в этом было дело… А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками, что это маска, что это не настоящее лицо государя и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда, ни разу не видели…

Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему…

Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: «Эта длинная речь – лишняя»…

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между Фредериксом и мною.

Гучков…подошел к тому, что единственным выходом из положения было бы отречение от престола.

Генерал Рузский прошептал мне: «Это дело решенное… Вчера был трудный день… Буря была…»

– И, помолясь Богу… – говорил Гучков.

При этих словах по лицу Государя впервые пробежало что-то… Он посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: «Этого можно было бы и не говорить…»

Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов Александра Ивановича голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой – гвардейский:

– Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца.

Манифест об отречении:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь героической нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном, мы передаем наследие наше Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России. Псков. 2 марта 1917 года, 15 часов. Николай.