Эту речь государь говорил минут пятнадцать, говорил без запинки, последовательно и логично развивая обвинения, выдвигавшиеся тогда против Думы в печати и правительственных кругах. Я не могу утверждать, что мысли, изложенные государем в этой его речи, являются мыслями, до которых он сам додумался. Но это и не важно. Важно то, что они вошли в его плоть и кровь. (…)
В ответ на эту речь я постарался выяснить значение свободы слова в парламенте, указав, что критика действий правительства не должна смущать представителей власти, если их действия правильны, в противном же случае польза государства требует смены неспособных или недобросовестных министров. (…)
Государь внимательно, не перебивая, выслушал мою речь, ничего мне на нее не возразил и тем дал возможность предположить, будто мои доводы его убедили. Обвинения, выставленные против Думы в Манифесте о роспуске ее, свидетельствуют, что Николай остался при своем первоначальном взгляде на характер думской работы. Вероятно, или Николай считал ниже своего царского достоинства вступать в спор с председателем Думы, или он не решился заявить откровенно, что мои доводы кажутся ему неубедительными. (…) Последнее предположение мне кажется более вероятным, как вытекающее из свойственного Николаю двуличия. Известен ведь случай, когда одному из министров, кажется Ермолову, Николай при свидании с ним не решился сказать, что указ об отставке им уже подписан, а предложил министру доложить о каком-то деле в следующий приемный день. По приезде от государя к себе на квартиру этот министр нашел у себя указ об отставке.
Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:
К концу первого же месяца Второй Думы левые не вытерпели сравнительно спокойного течения дел. К серьезной комиссионной работе они не были подготовлены. В Думе стало скучно. Нет драматических сцен, нет захватывающих эффектов. (…) В результате поднялся тон выступлений левых, особенно крайних, усилились и участились антиконституционные намеки. (…) Позднее, в 1912 году, правительство подкинуло думским большевикам шпиона и провокатора Малиновского, и охранка сочиняла для него революционные речи. Мне пришлось открыть в «Речи» кампанию против левых. Напрасно я убеждал их, что они «каждую минуту подвергают опасности Думу», что они «рискуют не только этой Думой, но и избирательным законом»: предупреждал их, что «Третья Дума не соберется в этом составе» и что «то, что они потеряют теперь, наверстать нелегко». (…) Разгон Думы был, в сущности, решен после грубой речи депутата Зурабова против армии, произнесенной во время моего отсутствия.
Из воспоминаний Федора Александровича Головина:
После так называемого «Зурабовского инцидента» (депутат Зурабов во время обсуждения в Думе в апреле 1907 года законопроекта о новобранцах обвинил армию в том, что она способна «великолепно воевать» только против собственного народа. – Н. Е.) (…) я не торопился быть у государя. (…) Однако 6 мая, в царский день, я был вынужден ехать в Царское Село, так как получил официальное приглашение. (…) В то время положение Думы было шаткое. (…) Я решил просить аудиенции. Я был принят государем в Петергофе 17 мая около 6 часов вечера в небольшом кабинете. Когда я вошел в кабинет, государь встретил меня стоя около двери. Подав мне руку, он молча глядел мне в глаза. (…) Я передал ему письменный доклад о деятельности Думы. Он взял его и продолжал молчать. (…) Я твердо заявил, что желаю сделать устные разъяснения к представленному мной письменному докладу.
«В таком случае сядем», – сказал государь и повел меня в стеклянный фонарь с видом на море. Мы сели за маленький круглый стол друг против друга. Государь снова уставился на меня молча, выжидая, что я ему скажу. (…)
Он слушал меня внимательно, но с холодным выражением лица. Я видел, что он питает ко мне враждебное чувство, но сдерживается. Выслушав мою довольно длинную речь и ничего на нее не возразив, государь встал со словами: «Раз мы с Вами беседуем, я воспользуюсь случаем, чтобы выяснить некоторые интересующие меня вопросы, касающиеся Вас и Думы».
Достав из письменного стола лист бумаги, исписанный на машинке, он снова сел, положив этот лист на столик перед собой. (…) Это был, в сущности, обвинительный акт против Думы и ее председателя. (…) Государь задавал мне вопросы по этому листу в том порядке, как они были там написаны, пропуская только те вопросы, которых я коснулся в своей речи. (…) Я (…) заметил один пункт обвинения, через который государь перескочил. (…) Мне бросилась в глаза фамилия – Зурабов. Мне стало ясно, что Николай не только не забыл этого инцидента, но что он-то и является занозой, которая настраивает государя враждебно по отношению ко мне, причем эта враждебность была столь велика, что он не решался заговорить о Зурабове, опасаясь потерять самообладание. Воспользовавшись первым подходящим случаем, я заговорил о том, как неправильно можно судить о Думе по отдельным фактам, если не знать всей подноготной думской жизни, и (…) рассказал государю весь «Зурабовский инцидент» во всех деталях.
«Как, – вскричал государь, – разве председатель Думы не имеет права своею властью исключить из заседания члена Думы?»
Я указал ему на статьи закона. (…)
«Так вот каков закон и как было дело! – сказал государь. – Значит, мне неверно докладывали и закон, и дело».
С этого момента лед был проломлен и государь совершенно изменился ко мне. Я снова встретил в нем приятного собеседника, с которым легко говорить. (…) Государь стал очень сердечно убеждать меня, что не следует придавать большого значения всей этой истории, (…) и с грустью в голосе и с печалью в глазах он так закончил свою речь, имея в виду, вероятно себя самого:
«Да, чем выше положение занимает человек, тем чаще и сильнее приходится ему чувствовать на себе людскую злобу и несправедливость».
(…) Он продолжал настаивать на необходимости изменения избирательного закона, причем говорил об этом так просто и спокойно, что мне не пришло в голову, что он имеет в виду государственный переворот. (…) Если б я догадался, что государь имеет намерение…помимо законодательных учреждений изменить избирательный закон, я, конечно, не преминул бы разъяснить ему, что в таком случае он нарушил бы основные государственные законы и не сдержал бы своего царского слова. (…) Возможно, что Николай хитрил со мной. Он мог притвориться, будто в «Зурабовском инциденте» он был обманут, чтоб тем правдоподобнее разыграть роль обманутого при подписании незаконного указа 3 июня. Может быть также и то, что он не решился прямо сознаться, что он собирается совершить беззаконие, а все ходил вокруг да около. «Не лжет, но и правды не говорит», – по меткому определению Н. А. Хомякова. Последнее предположение мне кажется более отвечающим характеру Николая. (…) Дума была распущена 3 июня 1907 года.
Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:
Провокаторам и шпионам нетрудно было найти в тактике социалистов криминал, против которого спорить было невозможно: их деятельность в стране и в армии по организации революции. Был подготовлен обыск у депутата Озола; найдено – настоящее или поддельное – обращение солдат к социалистической фракции, и Столыпин предъявил Думе требование – лишить депутатских полномочий всю с.-д. фракцию за антиправительственный характер ее деятельности. Такое суммарное требование, затрагивающее капитальный вопрос о неприкосновенности депутатского звания, не могло быть удовлетворено без разбора данных относительно каждого депутата, и озабоченная фракция к.-д. настояла на передаче требования в комиссию, назначив кратчайший срок для ее решения. (…) Не дожидаясь решения комиссии, Столыпин распустил Думу и опубликовал, в порядке coup d’état[20], избирательное «положение» 3 июня.
