Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Приблизительно в ту же пору – между 15 и 20 числами июня, после одного из моих докладов в Петергофе Государь задержал меня после доклада, как это он делал иногда, когда что-либо особенно занимало его внимание, и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне: «Посмотрите на этот любопытный документ и скажите мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава министерства взамен того, что вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной думы». (…) Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, записал его тотчас по возвращении домой, но он у меня не сохранился. (…) Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка. (…) Против должности председателя Совета министров была написана фамилия кадета – Муромцев, против министра внутренних дел – Милюков или Петрункевич; против министра юстиции – Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей министров военного, морского и Императорского Двора – слова: по усмотрению Его Величества; против министра финансов – Герценштейн. (…) Государь сказал мне тоном, наружно совершенно спокойным: «Я очень прошу Вас высказать мне Ваше мнение с Вашей обычной откровенностью и не стесняясь ни выражениями, ни Вашими мыслями, прошу Вас только никому не говорить о том, что Вам известно». Я дал, конечно, мое слово свято исполнить его желание. (…) Насколько я умел в минуту охватившего меня волнения изложить мои мысли в связном порядке, я спросил Государя, понимает ли он, что принятием этого или иного списка министров, но принадлежащих к той же политической кадетской группировке (…), Государь передает этой части так называемого общественного мнения всю полноту исполнительной власти в стране. (…) Я старался, как умел, показать на примерах, в какие проявления неизбежно выльется такая перемена, (…) и особенно подробно остановился на той мысли, что передача власти самим Государем в руки одной, резко выраженной политической партии (…) чрезвычайно опасна, в особенности когда становится вопрос о передаче власти в руки людей (…), проникнутых не теми идеями, которые отвечают его взглядам на объем власти монарха. (…) Мои последние слова были: «Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского образца, и моя обязанность предостеречь Вас, Государь, от такого эксперимента, после которого, пожалуй, уже и не будет возврата назад». Государь долго стоял молча передо мной, потом подал мне руку, крепко пожал мою и отпустил меня словами, которые я хорошо помню и сейчас: «Многое из того, что Вы сказали мне, я давно пережил и перестрадал. Я люблю слушать разные мнения и не отвергаю сразу того, что мне говорят, хотя бы мне было очень больно слышать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни, но верьте мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть, и, конечно, взвешу каждую мысль, которую Вы мне высказали, и скажу Вам, на что я решусь. До этой же поры не верьте, если Вам скажут, что я уже сделал этот скачок в неизвестное». Немало было мое удивление, когда в тот же день, около трех часов, едва я успел вернуться к себе на дачу, ко мне приехал брат дворцового коменданта Д. Ф. Трепова – А. Ф. Трепов[19] (…) и обратился ко мне с сообщением, что ему точно известно, что его брат недавно представил Государю список нового состава министерства из представителей кадетской партии, и он чрезвычайно опасается, что при его настойчивости и том доверии, которым он пользуется у Государя, этот «безумный» проект может проскочить под сурдинку, если кто-либо вовремя не откроет глаза Государю на всю катастрофическую опасность этой затеи. (…) Связанный словом, данным Государю, я ничего не сказал Трепову из того, что только что узнал, и советовал ему переговорить с Горемыкиным и со Столыпиным. (…) Его ответ был весьма прост и откровенен. Про Горемыкина он сказал мне: «Я прямо от него, но что Вы хотите с ним поделать, у него один ответ – все это чепуха. К Столыпину я не решусь обращаться потому, что далеко не уверен в том, что он не участвовал во всей этой комбинации».

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

…я получил, «по поручению Государя», приглашение Столыпина. Не помню точной даты, но, очевидно, это свидание произошло в те же «четыре дня», когда решался вопрос о судьбе треповского списка (19–24 июня). (…) Я застал у Столыпина, как бы в роли делегата от другого лагеря, А. П. Извольского. Но в Совете министров Извольский не имел влияния и присутствовал в качестве благородного свидетеля. Он все время молчал в течение нашей беседы со Столыпиным. А в намерения Столыпина не входило дать мне возможность высказаться по существу. (…) О каком, собственно, новом министерстве идет речь, «коалиционном» или «кадетском», прямо не говорилось. Но обиняками Столыпин выяснил, что участие Извольского в будущем министерстве возможно, а участие его, Столыпина, как премьера или министра внутренних дел безусловно исключено. (…) Результат этой беседы оказался именно таким, как я и ожидал. По позднейшему официальному заявлению, «разговор этот был немедленно доложен Его Величеству с заключением министра внутренних дел о том, что выполнение желаний к.-д. партии могло бы лишь самым гибельным образом отразиться на интересах России, каковое заключение было Его Величеством всецело одобрено».

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Теперь у меня нет более никаких колебаний, да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказываться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну. (…) Бог знает что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту… Я не раз говорил Горемыкину, что вопрос идет просто об уничтожении монархии… Во всех возмутительных речах не упоминается моего имени, как будто власть – не моя… Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что я не нужен и меня нужно заменить кем-то другим… Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед Родиной бороться и лучше погибнуть, чем без сопротивления сдать власть тем, кто протягивает к ней свои руки.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

Готовясь к царской аудиенции, Шипов через графа П. А. Гейдена снесся со мной, а сам долго беседовал с Муромцевым. Я припоминаю, что Гейден, подойдя ко мне в Думе, спросил мое мнение о «коалиционном кабинете». (…) В тот же день на приеме у царя – очень любезном – Шипов продолжал развивать мысль о необходимости создания кадетского кабинета. (…) Царь дал ему повод развить эту точку зрения, спросив его прямо, почему он относится отрицательно к роспуску Думы. (…) Шипов прямо указал царю на двусмысленность «конституционного манифеста 17 октября». Он подчеркнул также ненормальность отношения правительства к народному представительству. При таких условиях апелляция к избирателю (после роспуска) не даст возможности надеяться, что избиратель станет на сторону власти. Напротив, неизбежно и несомненно он пошлет в следующую Думу «гораздо более левый состав». (Шипов оказался прав, но он, очевидно, не подозревал, что для противников Думы это был как раз аргумент в пользу насильственного изменения избирательного закона.) Остается другой путь, продолжал Шипов: примирение с данной Думой, для чего необходима искренняя готовность работать с ней и честное осуществление манифеста 17 октября. (…) Произвели ли на царя впечатление искренность тона и серьезность содержания речи Шипова при его очевидной личной незаинтересованности? (…) Или же тут сказалось природное лицемерие Николая? Позднее В. О. Ключевский мне рассказал, что, вернувшись в семейный круг после аудиенции, царь сказал своим: «Вот говорят, Шипов – умный человек. А я у него все выспросил и ничего ему не сказал». Ключевский был близок к царской семье и к ее окружению. Он мог знать это…