27 января 1904. Вторник. Утром пришла телеграмма с известием о бомбардировании 15 японскими судами Порт-Артура и о бое с нашей эскадрой….Потери незначительны. В 4 часа был выход в Собор через переполненные залы к молебну. На возвратном пути были оглушительные крики «Ура». Вообще отовсюду трогательные проявления единодушного подъема духа и негодования против дерзости японцев. Мама осталась у нас пить чай.
Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):
Уверенность о том, что войны с Японией не будет, к январю месяцу укрепилась вполне и у адмирала Алексеева, и у государя. (…) Приблизительно до конца декабря наш флот был начеку и принимал меры предосторожности на случай внезапного нападения японского флота. О возможности такого нападения еще в сентябре предупреждал наш морской агент в Японии, капитан 1‑го ранга Русин. Но с начала января меры эти были понемногу отменены. Результат общеизвестен: наши лучшие суда – броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» и крейсер «Паллада» – были подорваны и надолго выведены из строя, а стоявшие у Чемульпо крейсера «Варяг» и «Кореец» хотя со славой, но погибли в неравном бою. В сущности, в этот день был предрешен весь ход войны. До него наш флот мог с успехом бороться с японским флотом, после это было почти невозможно.
Из дневника Александры Викторовны Богданович:
30 января 1904. Пятница. Патриотическая манифестация студентов. Сегодня пришли с чувствами, завтра придут с протестом.
Из дневника Алексея Николаевича Куропаткина:
У нашего Государя грандиозные в голове планы. Взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет… Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется Государю более понимающим, чем мы, министры….Витте сказал мне, что вполне присоединяется к моему диагнозу.
Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):
Где же в конечном счете кроется причина войны с Японией и на ком лежит ответственность за ее возникновение? Решительно все наше правительство было против нее, не желал ее и Николай II, и тем не менее она произошла, безусловно, по нашей вине. Причина одна и единственная, а именно – твердое и неискоренимое убеждение правящих сфер, что силы наши и тем более наш престиж настолько велики во всем мире, а в особенности в Японии, что мы можем себе позволять любые нарушения даже жизненных интересов этой страны без малейшего риска вызвать этим войну с нею: «Une drapeau et une sentinelle – le prestige de la Russiе fera le reste»[7] – вот что громко произносил министр иностранных дел, а думали едва ли не все власть имущие. Война, полагал Николай II, всецело зависит, в отношении к сравнительно маленькой Японии, от нас и от нашего желания. В основе здесь была опять-таки переоценка наших сил и недооценка как степени значения для Японии Кореи, так в особенности органической и, в частности, военной мощи этой страны. Наш образ действий, лишенный даже международной корректности, в особенности для государства, предложившего на Гаагской мирной конференции всеобщее разоружение, был тем более недопустим и даже непонятен, что, в сущности, мы не придавали серьезного значения как водворению Японии в Корею, так даже нашему внедрению в Маньчжурию. Это была ребяческая игра, как ее верно окрестил Витте. (…) Никто не представлял государю в истинном свете степень нашей военной мощи, все, наоборот, поддерживали уверенность Николая II в нашем беспредельном могуществе. Между тем об этом могуществе у государя было вообще преувеличенное представление. Происходило это, быть может, также вследствие его путешествия через всю империю из Владивостока до Петербурга, когда он в течение многих недель, так как путешествие по Сибири было совершено на лошадях, ехал по безграничным пространствам Российского государства. Огромность территории страны, а также общей численности ее населения настолько поражали воображение, что за ними скрывались и малая наша культурность, и хозяйственная бедность, и техническая отсталость, и недостаточная отточенность нашего оружия. Ярким образчиком уверенности государя в легкой победе над Японией могут служить слова, сказанные императрицей Александрой Федоровной моей покойной матери, представлявшейся государыне в самом начале Японской войны. В то время было спешно приступлено к сооружению Кругобайкальской железной дороги взамен паромной переправы поездов через озеро Байкал. Для личного наблюдения за производством работ по сооружению этой дороги отправился на место министр путей сообщения кн. Хилков. Матушка моя в разговоре с государыней выразила надежду, что кн. Хилкову, благодаря его энергии, удастся выполнить эту важную задачу в короткий срок, на что императрица ответила: «Mais il n’aura pas le temps d’y arriver, que la guerre sera terminée»[8].
Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:
Витте говорит: Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее.
Из дневника Николая II:
15 июля 1904 г. Утром П. П. Гессе (дворцовый комендант. – Н. Е.) принес тяжелое известие об убийстве Плеве брошенною бомбою в Петербурге, против Варш‹авского› вокзала. Смерть была мгновенная. Кроме него был убит его кучер и ранены семь человек, в том числе командир моей роты Семеновского полка капитан Цветинский – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас своим гневом… Обедали на балконе – вечер был чудный.
Бомпар Луи-Морис (17 мая 1854, Мец – 7 апреля 1935, Париж) – французский посол в Петербурге (1902–1908). Из воспоминаний:
Собрание в Царском Селе было оживленным, весьма приятным и вполне бонтонным. На нем сплетничали о тысяче светских историй. Ни единого слова о позавчерашнем покушении… Графиня Клейнмихель, устраивавшая этот обед и возвратившаяся вечером с нами в Петербург, не могла скрыть своего раздражения тем, что столь значительное событие не было удостоено ни словца. А все почему? Потому, что Плеве был простым чиновником, судьба которого недостойна внимания столь высокопоставленного общества. Да убережет их Господь и нас тоже от кары, которой заслуживал бы подобный снобизм!
Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:
На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. «Зачем о нем пишут? Отчего не пишут о кучере?» – кричал он. (…)
«Новик» японцы потопили у Сахалина. Это лучший наш крейсер. Не объявляют по случаю радости крещения. В царские дни несчастья и поражения не признаются. Им хорошо во дворцах и поместьях. (…) Что им русские несчастья!
Из дневника Александра Александровича Мосолова:
В одной лишь среде царь чувствовал себя по-товарищески: среди военных. Во время обсуждения в Военном министерстве вопроса о перемене снаряжения пехоты государь решил проверить предложенную систему сам и убедиться в ее пригодности при марше в 40 верст. Он никому, кроме министра двора и дворцового коменданта, об этом не сказал. Как-то утром потребовал себе комплект нового обмундирования, данного для испробования находившемуся близ Ливадии полку. Надев его, вышел из дворца совершенно один, прошел 20 верст и, вернувшись по другой дороге, сделал всего более 40, неся ранец с полною укладкою на спине и ружье на плече, взяв с собою хлеба и воды, сколько полагается солдату. Вернулся царь уже по заходе солнца, пройдя это расстояние в восемь или в восемь с половиной часов, считая в том числе и время отдыха в пути. Он нигде не чувствовал набивки плечей или спины и, признав новое снаряжение подходящим, впоследствии его утвердил. Командир полка, форму коего носил в этот день император, испросил в виде милости зачислить Николая II в первую роту и на перекличке вызывать его как рядового. Государь на это согласился и потребовал себе послужную книгу нижнего чина, которую собственноручно заполнил. В графе для имени написал: «Николай Романов», о сроке же службы – «до гробовой доски». Конечно, впоследствии об этом узнали военные газеты и широкая публика. Не все, однако, знают, что император Вильгельм в письме к государю поздравил его с этой мыслью и ее исполнением. (…) А наш военный агент в Берлине сообщил, что кайзер потребовал перевода всех статей по этому предмету из русских газет и досадовал, что не ему, германскому императору, пришла эта мысль.
