Глава четвертая. РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
Заключенный заявил о своей невменяемости. Дело привлекло к себе громадный общественный интерес. Было решено прибегнуть к услугам сэра Джозефа Рэндора, причем при своеобразных обстоятельствах, ибо заключенный категорически не хотел его видеть. Мнение адвоката было таково:
— В данном случае безумие его налицо: имя врача приводит его в необъяснимое возбуждение. Это какая-то идея фикс, вроде красной тряпки для быка; в конечном счете, Рэндор осведомлен в этой области больше, чем кто-либо другой, а лично я полагаю этого человека безумцем. Иначе я никогда бы не взялся его защищать.
Сэр Джозеф Рэндор посетил заключенного в компании других врачей. При взгляде на того он побледнел (что для врача довольно странно) и произнес низким, скрипучим голосом:
— Да, полагаю, заключенный невменяем.
— Но, — сказал один из врачей, — откуда вы знаете? Ведь вы не провели ни одного анализа…
И тот, взявши себя в руки, ответил splendide mendax[97]:
— Дело в том, господа, что заключенный был моим пациентом с детства, и насколько я знаю, всегда был подвержен эпилептическим припадкам и временным приступам безумия. Нет нужды говорить, господа, что я доверяю вашей профессиональной честности в том, чтобы не проводить расследование относительно личности заключенного, поскольку к делу это не имеет никакого отношения. И — вы понимаете — это навлечет множество неприятностей, чтобы не сказать бесчестья, на многих занимающих высокое общественное положение. Позвольте же мне сказать, что, поскольку я являю собой авторитет в данной области, без проведения обследования и из прошлого опыта у меня имеются достаточные причины думать, что заключенный, безусловно, невменяем.
— Что ж, — сказал один врач, — вы авторитет в этой области, и мы должны признать ваше мнение в качестве окончательного. Думаю, что вы можете полагаться на мое благоразумие и благоразумие моих коллег.
Придя домой, совершенно измученный и даже более того, свалившись в кресло, он не заметил сразу находившуюся в комнате Виолу.
— Мое дорогое дитя, — промолвил он слабо, — что привело тебя сюда? А я тебя и не заметил. Ты должна извинить меня, я слишком расстроен. Тебе и невдомек, чем мы, врачи, подчас должны заниматься. Только что я столкнулся с особенно тягостным случаем в тюрьме.
Она ответила просто и спокойно:
— Я прекрасно знаю, что вам пришлось делать. Вы виделись с ним.
Доктор вздрогнул.
После короткого молчания он сказал:
— Так ты знаешь?
Она не подтвердила и не отвергла его слова, просто продолжила: — У вас имеется доступ в тюрьму, вы должны менять туда взять.
— Но… — начал было он, однако Виола продолжала:
— Я знаю, что вы собираетесь сказать — что меня могут узнать, — могу вас уверить, что меня не узнают. Я возьму у Анны одно из ее старых платьев — вы знаете, мне всегда хорошо удавалось переодевание на маскарадах, особенно в последний раз, когда я нарядилась горничной. И потом мы достаточно похожи, чтобы я сошла за его сестру. Вы можете сказать — вернее, вы, должно быть, уже сказали что-то похожее на это, — я имею в виду, то, что заключенный вам знаком, ведь со всеми вашими способностями, милый дядя Джозеф, я не верю, чтобы вы сумели притвориться, что совсем его не знаете. Поэтому вы должны найти хоть какой-то способ, чтобы провести меня к нему под видом его сестры.
— Это верно, — ответил сэр Джозеф, — что я сказал врачам, что был знаком с заключенным. Разумеется, тюремщики и власти ничего об этом не знают.
Он был настолько растерян, что голос его звучал слабо и бессильно.
— Думаю, это неважно, — сказала она спокойно. — Если тюремщики не знают, оно и к лучшему; вы можете легко сказать, что лечили молодого человека от — ну, скажем, эпилептических припадков, и так узнали, кто он таков. Но вы поведали об этом только его сестре. О! — добавила она с нетерпеливым жестом. — Сгодится любой рассказ; нет никакой разницы между ними, и вы лучше меня сможете их придумать.
— Но… — начал врач, на этот раз дрожа.
Ужасно бледная, необычная, она выговорила грудным голосом, хотя мягко, без выражения:
— Я отправлюсь туда, и вы возьмете меня с собой.
Сэр Джозеф Рэндор зашел к директору тюрьмы с весьма достоверным рассказом.
Заключенный, по его словам, известен ему как отпрыск очень уважаемых родителей; людей, видавших лучшие дни, а ныне сломленных бедами. Он знаком с этой семьей. Мальчик вызвал в нем особенный интерес, поскольку попал в больницу, с которой он тогда был связан, со своеобразной формой эпилепсии, и помимо того, что он немного знал семью, случай заинтересовал его также как и специалиста. Он может сказать наверняка, что заключенный совершенно не отвечает за свои поступки, хоть и выглядит вменяемым; он умен и был одним из лучших учеников в своем классе.
— Вот увидите, — продолжал он, — каким ударом это будет для его семьи. Его родители вряд ли это переживут. Накажите убийцу, но только если считаете его виновным и вменяемым. Но не допытывайтесь, каково его имя; оно никому не важно, кроме его близких.
— Ага! Теперь понимаю, — сказал директор, давний знакомец доктора.
— Но я бы хотел попросить вас еще об одном. У него есть единственная сестра, и она каким-то образом догадалась, что ее брат совершил преступление; я, право, был крайне удивлен, когда она появилась сегодня в моем кабинете. Она ничего никому не расскажет, она просто хочет повидаться с братом. Возможно, она знает обо всем гораздо больше других. Собственно, я слишком увлекся предисловиями, вот о чем я хотел бы попросить — не разрешите ли вы провести сюда сестру на свидание с братом и проследить, чтобы сообщение об этом не попало в газеты?
— Ну что ж, — сказал директор, — старому другу я не откажу, ибо верю вам на слово. И потом, я лично категорически против того, чтобы давать на процессе отчет, чем занимался заключенный, как это сейчас требуется. Почему бы им не оставить заключенных в покое? А все в угоду самой болезненной любви к сенсациям.
Так Виола, в платье горничной, проникла с сэром Джозефом под видом сестры заключенного в тюрьму. Он не стал ее дожидаться, а просто оставил наедине с тем. Ждать ее означало вызвать подозрения. Кроме того, ему предстоял важный визит к больному.
Какое-то время они просто сидели рядом. Тюремщик приложил все усилия, чтобы подслушать, о чем они говорят, но это ему не удалось, ибо разговор велся не по-английски. Он уловил только:
— Суд состоится в понедельник; и меня точно кто-нибудь узнает. Это просто неизбежно.
И последнее замечание:
— Ты действительно это принесешь?
И она ответила:
— Да, положись на меня. Неужели я тебя когда-нибудь подводила?
Выходя, она бросила самый обольстительный взгляд на тюремщика. Было заметно, что его не очень-то обманул ее наряд горничной и то, что она будто доводится заключенному сестрой. И она решила оставить притворство и сыграть впрямую.
— Это, должно быть, ужасно, — произнесла она самым нежным голоском, — быть тюремщиком. Полагаю, вы к этому уже привыкли. И все же…
— Ну уж нет, сударыня, — ответил тюремщик, — приятной работенкой это не назовешь. Сюда к нам такой народец попадает, что только держись. Не у всех такие манеры, как у этого господина. Но что прикажете делать? У меня жена да детишек шестеро, кормить их как-то надо.
— А если бы, — произнесла она, кладя ему руку на плечо и приковывая к месту ласковым томным взглядом, — вы не были тюремщиком, то кем вы хотели бы быть?
— Ну, — сказал тюремщик, размякая, — раз вы спросили — есть тут одно небольшое питейное заведение, в хорошем местечке, близко к дому, где живет моя жена. Мы бы неплохо зажили, стань оно нашим, потому что место уж больно хорошее, а сейчас его собираются продавать всего за триста фунтов, с его-то репутацией и всем прочим. Нынешний-то хозяин простофиля, не знает, как с ним управиться. Пятьдесят фунтов на закупку товара — и мы бы смогли начать дело. Меня всегда клонило к такому занятию.