Она отправляется прямиком в Оперу и требует встречи с директором. Директор, доброжелательный немец, принимает ее настороженно.

— Что вам угодно? — спрашивает он резковато.

— Я хочу поступить в кордебалет, — отвечает она.

— Что ж, у нас и вправду имеются вакансии, — говорит он неосторожно. — Но прежде я хотел бы посмотреть, как вы танцуете.

— Что ж, отлично, но мне нужен аккомпанемент, — отвечает она.

Директор, увидев, что имеет дело с дамой, а не с девушкой из простых, с какими в последнее время ему приходилось сталкиваться, немного смягчился и удовлетворил ее просьбу, предложив ей переодеться — вернее, раздеться — в соседней комнате. Его помощник, который заодно был музыкантом в оркестре, инстинктивно заиграл музыку из балетной части «Фауста» — оперы, которая должна была идти в тот вечер. Этель станцевала.

(Могу представить, как она это сделала!) Без лишних слов ее приняли, назначив выступать в тот же вечер, ибо из-за болезни premiére danseuse^[68] вся балетная часть была на грани отмены.

Немец, видимо, решил, что она может без дальнейших проб, за исключением одной небольшой послеобеденной репетиции, взять на себя главную роль. И было ясно, что она смогла.

Две следующие страницы дневника заклеены вырезками из газет, посвященными ее фантастическому успеху. Третья осталась пустой.

Она ставит заголовок: «Vita nuova^[69]», — и начинается совершенно другая тема.

Пускай лестные, отзывы в газетах не особенно-то ее радуют. Об этом свидетельствуют иронические заметки на полях.

Тем вечером в ее гардеробной появился не кто иной, как сама Кальяри: свое выступление в роли Зибель она закончила задолго до начала балетной части и смотрела балет из ложи. Их встреча описана in extenso^[70], поэтому лучше привести ее в форме рассказа, а не ipsissima verba^[71] дневника.

— Мое милое дитя, — произнесла Кальяри, — ты просто чудо, феномен. Я даже удивлена, обнаружив, что ты ходишь по земле. Я-то думала, что ты действительно одно из тех эфирных созданий, которых ты изображала.

«Затем, — сообщает дневник, — она меня поцеловала! Я задрожала от восторга!»

— Ты мне по-настоящему интересна, — продолжила Кальяри. — Хорошие балерины нынче перевелись. По крайней мере, в этой стране, во Франции, в Германии: и я даже не уверена, что могу сделать исключение для Италии. Прошу, возьми это в качестве сувенира, — сказала она, снимая с руки браслет из прекрасных цейлонских аквамаринов. — Эти камни того же цвета, что и твои глаза.

— Нет, — запинаясь, ответила Этель, — я не могу принять такой подарок…

— Отчего же?

— Потому что я, кажется, знаю, кто подарил его вам, — сказала Этель, запинаясь и краснея еще больше.

— Вот как! — заметила Кальяри. — Ты действительно знаешь, кто мне его подарил? Это интересно. Но, милая моя, я так устала от этих нескончаемых букетов с вложенными в них карточками: знаешь, такие огромные корзины цветов, составленных без всякого художественного вкуса. И что, скажи на милость, мне с ними делать? Хотя я должна признать, что иногда в них бывают красивые вещи, подобные этой.

Тут Этель задрожала.

Усадив ее к себе на колени, точно ребенка, и гладя по волосам, Кальяри томно произнесла:

— О, как я ненавижу мужчин! Не могу понять женщину, желающую мужчину или даже отдающуюся ему. Какая может быть в этом прелесть? Щетинистые, хрящеватые, с толстыми жилами и железной плотью, покрытой звериной шерстью, полное отсутствие утонченности; все мысли лишь о скотском обладании. Фуй!

Ее золотистые глаза сверкнули огнем, голос завибрировал от гнева. Своими большими сильными руками она обвила маленькую Этель, трепещущую от наслаждения.

— Но, — сказала она, издавая низкий смешок и ослабляя объятия, — бриллианты всегда остаются бриллиантами. Они приходятся весьма кстати в черный день. Если людям нравится дарить мне подарки, которых я не просила, то почему бы мне их не принимать? Нет, в самом деле, — сказала она, переменив тон, — я немного удалилась от темы; ибо среди всех этих безвкусных букетов было несколько поистине прекрасных, подобранных рукой художника, — так они отличались от примитивных изделий местных цветочных магазинов. Получать их было наслаждением. В них не было вложено никаких карточек. И вот однажды в букете божественных орхидей я обнаружила этот браслет. Бриллианты мне наскучили — если закрыть глаза на их ценность. Но эти камни мне действительно по вкусу. А однажды букеты перестали приходить. Мне очень хотелось бы узнать, кто был этот безымянный поклонник. Если ты говоришь, что знаешь его, прошу, скажи, кто он. И по какой причине он обиделся на меня и перестал присылать цветы?

— Я думаю, — ответила Этель, — этому человеку стало не на что покупать букеты.

И она разрыдалась.

— Прости меня, прости, — воскликнула Кальяри. — Но почему ты плачешь, дитя? Я заглянула в тайный уголок твоей души? Поверь, я не хотела.

— Это была... я, я, я, я! — в слезах призналась Этель. — Это я посылала вам цветы. Теперь вы оставите у себя мой браслет?

— Глупенькая, — произнесла Кальяри. — Зачем ты это делала? Ну-ка, расскажи мне о себе: где ты живешь и с кем?

— Я живу одна, где придется, — отвечала Этель. — Теперь, получив ангажемент, устроюсь где-нибудь получше.

— Нет, так не пойдет, — сказала Кальяри. — У тебя просто не получится... Постой, блестящая идея! Скоро я еду в Неаполь, где у меня есть очень симпатичная вилла. Но, во-первых, мне бы не хотелось жить там одной, вот как сейчас, а во-вторых, я настолько ленива, что хотела бы иметь кого-то, кто бы вел за меня переписку. Если ты отправишься со мной в качестве компаньона и секретаря, я познакомлю тебя с лучшими людьми Неаполя, да и вообще Италии, где танцы гораздо в большей цене, чем где бы то ни было, и в самое короткое время ты произведешь фурор и встанешь на ноги, чего, — смеясь, добавила она, — тебе никак не удается на сцене.

«Тогда, — наивно сообщает дневник, — не в силах сдержаться, я вскочила и закружилась в танце. Она рассмеялась — и снова поцеловала меня».

После этого мы находим их в Неаполе.

Оставляя в стороне восторженные описания мраморной виллы в помпейском стиле и много чего еще, легко угадать между строк подлинный характер Кальяри. Праздная, чувственная, насквозь себялюбивая: но при всем этом, будучи в духе, добросердечная и благожелательная, она по-своему любила странную девочку, так привязанную к ней, и относилась к ней как к ребенку.

Выясняется, что Этель не получает за свои услуги ничего. Но Кальяри выполняет свое обещание и обеспечивает ее ангажемент; как она и предсказывала, Этель, принявшая псевдоним Жирандола, производит фурор.

Ее выступления начинают приносить доход. Хотя Кальяри получает огромные суммы и дорогие подарки со всех сторон, когда снисходит до того, чтобы спеть, — и этого мало при ее ненасытной роскоши. И Этель, или Жирандола, отдает Кальяри то немногое — а по тем временам действительно немногое, — что зарабатывает.

Приведу в пример одну из страниц дневника.

«Наконец-то она отделалась от этой ужасающей Джанет. Мне удалось убедить ее взять меня в услужение вместо того, чтобы нанимать кого-то другого. Это стало наслаждением моей жизни. Я каждое утро готовлю для нее ванну из молока ослицы с мятой клубникой или розовой водой. После ванны я обволакиваю ее нежным пеньюаром, расшитым голубыми и серебристыми блестками. Пока она обтирается, я опускаюсь в ванну и наслаждаюсь водой или, точнее, молоком, в котором купалась она. Затем я облачаю ее в изысканный халат, также вышитый голубыми и серебристыми цветами (у нее страсть к серебру). Ах, какие на нем кружева! После этого мне позволено расчесать и уложить ее волосы, ее восхитительные волосы, издающие аромат тонких пряностей. Кажется, я слишком подробно описываю. Мне всегда становится так грустно под конец.

К тому времени она начинает разыгрывать гаммы и пробовать свой дивный голос. А потом она поет. Она сама аккомпанирует себе. Я не умею играть: я умею лишь танцевать; и когда она поет, я танцую втихомолку в соседней комнате».