ЭПИЛОГ

Как-то несколько лет спустя, когда мы с дочерью находились в Лондоне, Дороти сообщила мне:

— Камилла сказала, — Камилла была ее подругой, — что сегодня после обеда в церкви *** будет исполняться «Романс» для скрипки Сибрандта ван ден Вельдена. Помните, мама, его исполняли на концерте в том забавном местечке, Остраке? Вы должны его помнить.

Уж я-то помнила!

— Давайте сходим туда и еще раз послушаем, — продолжала Дороти, и я подумала: «А почему бы и нет?», хотя знала, что едва ли при этом во мне проснутся приятные воспоминания.

Случайные совпадения происходят чаще, чем об этом принято думать. Двукратные совпадения настолько распространены, что люди замечают их только тогда, когда это сопряжено с каким-то памятным событием.

Троекратные совпадения происходят реже. Но по закону случая они куда более вероятны, чем об этом принято думать.

Таким-то образом я пытаюсь объяснить то, что последовало за этим. Мне припомнилось множество споров с Килкораном о влиянии сверхъестественного на человеческую жизнь. Он всегда настаивал на его существовании, а я это настойчиво отвергала.

Церковь, о которой идет речь, была католической, принадлежала какому-то ордену и была довольно известна своими оперными концертами. Туда мы и отправились.

У дверей висело объявление о том, что в этот день состоится скрипичный концерт синьора такого-то; а рядом — многословная болтовня о каких-то приютах святой Пелагеи, в чью пользу намечался сбор пожертвований.

Мы вошли во время вечерни. Ее сопровождали однотонные распевы вкупе с органом. Мало разбираясь в происходящем, я подумала, что мы опоздали на концерт и что знаменитый синьор доигрывает «Романс» для скрипки Сибрандта ван ден Вельдена. Однако дочь, разбирающаяся в таких вещах куда лучше (я всегда подозревала ее в симпатиях к католицизму, против чего, правда, совсем не возражаю), произнесла:

— Подождите, мама, мы пришли слишком рано, нам надо бы придти попозже.

После окончания вечерни и ектеньи, на удивление монотонной, на кафедру взошел монах и начал проповедь на тему: «Не судите, да не судимы будете». Он говорил от имени приютов святой Пелагеи; по крайней мере, его проповедь в основном была посвящена им. Голос его пробудил во мне какие-то воспоминания. Я где-то уже слышала его, хотя тон был иным.

Ну разве могло такое произойти? Это исхудавшее аскетическое лицо — Альфред Этенри! Чем дольше я всматривалась в него, тем больше убеждалась в своей догадке. Те же четкие, оригинальные черты. Я терялась в сомнениях до тех пор, пока он не заговорил о современной научной мысли, и на лице его появилась та самая циничная усмешка, что вызывала во мне такую неприязнь несколько лет назад. После проповеди, в качестве интерлюдии перед благословением — как подробно объяснила мне дочь, — монахини ордена святой Пелагеи в своих длинных, подбитых красным одеждах, которые так им шли, вынесли тарелки для сбора пожертвований. Их передавали от одного места к другому с небольшим опозданием; я этого не замечала; мое внимание было всецело поглощено «Романсом» для скрипки Сибрандта ван ден Вельдена. Монахиня, подставившая мне тарелку, заметно волновалась. Рука ее дрожала. Кладя в тарелку монету, я подняла глаза к ее лицу и — передо мной стояла Маргарет!

После был впечатляющий обряд благословения, потом священник прочитал несколько молитв по-английски, и последними его словами были:

«И души усопших по милосердию Твоему да почивают в мире».

ЖИРАНДОЛА

Этюд о болезненной патологии

Повествование сэра Джозефа Рэнделла, доктора медицины

Для начала сгодится и упоминание о том, что я — врач. Я считаюсь авторитетом в своей области. Специализация моя — мозг. В связи с этим у меня выработалась привычка внимательнейшим образом наблюдать за всем, особенно за тем, что представляется нам странным или ненормальным.

Я подумываю о том, чтобы описать несколько любопытных патологических случаев, которые доводилось мне наблюдать и которые могут после моей смерти принести специалистам определенную пользу. Вот вам первый случай.

Как-то раз я ехал в омнибусе; я предпочитаю омнибус докторской одноконной карете, поскольку в омнибусе представляется гораздо больше возможностей для наблюдений за людьми и событиями. Тогда я только избавился от большинства своих пациентов, отослав их в Гомбург и подобные же места. В другом конце омнибуса сидела девушка, которая на первый взгляд была слишком неприметна, чтобы привлечь чье-нибудь внимание. Но по какой-то причине я с первого же взгляда заинтересовался ею.

Некрасивая, она была одета — на мой взгляд, довольно безвкусно — в простое черное платье. В руках ее был черный ридикюль самого обыкновенного вида. Ее можно было бы принять за служанку, отправленную хозяйкой за покупками. Но шляпка ее не имела ни малейшего намека на кокетство — не было даже черного пера: что заставило меня отказаться от первоначального мнения, что она служанка. Взглянув на нее пристальнее, я понял, что передо мною дама. Несмотря на простоту наряда, в ней чувствовалась безусловная утонченность: и рука, которую я мог с моего места разглядеть, была по-настоящему красива и ухожена. Чем бы она ни занималась, ручной труд не был ее заработком.

Я уже говорил, что она не была хороша собой: большой чувственный рот, неправильный профиль, светлые вьющиеся волосы, постриженные коротко, по-мальчишечьи. Даже дурно скроенное платье не могло скрыть ее изящной фигуры. Но и в ней также было что-то мальчишеское. В самом деле, в ее облике не было ни малейшего намека на пол. То, что поразило меня больше всего, была ее бледность: не анемическая бескровность, а бледность страсти.

Я взял себе за привычку, встречаясь с новыми людьми, выделять в их лицах ту или иную черту, которая характеризует их наилучшим образом, так что ее лицо я занес в раздел «чрезмерно страстное» своей мысленной записной книжки. Но я сказал, что эта страсть, должно быть, была особой. Глаза у нее были большие, с прозеленью, брови и ресницы темнее волос. Они придавали ее лицу выражение постоянной грусти, смешанной с призывным томлением, которое тронуло мое сердце. Во мне всколыхнулась жалость. И в то же время у меня возник вопрос: «Достойна ли она твоей жалости?» Я настолько развил свою наблюдательность, что часто по одной лишь внешности могу определить причину людских горестей: например, мне не составляет труда отличить потерявшую ребенка мать от женщины, которую оставил муж или любовник: или сказать, что этот скатился от богатства к бедности, а тот — с вершин преуспеяния к упадку.

Но для выражения ее лица я нашел только одно краткое слово — «странное».

Кондуктор подошел к ней с требованием оплатить проезд.

— У вас найдется сдача? — спросила она его тихим, волнующе трепетным голосом.

Когда она вытаскивала из кармана кошелек, я приметил ее левую руку. На безымянном пальце было кольцо — единственное: с рубином необыкновенного, особенного блеска, по странности оправленным в серебро.

Я считаю себя знатоком драгоценных камней: и клянусь, что рубин был настоящим — и не только настоящим, а того вида, который можно найти только в Сибири. Вопрос, отчего она носит столь ценное кольцо и при этом одета так убого, меня сильно озадачил.

Второй раз я увидел ее при совершенно иных обстоятельствах.

Французская труппа давала «Арлезианку», эту странную драму Альфонса Доде, в чудесном, так мало известном музыкальном сопровождении Бизе. Труппа была исключительно хороша: она состояла из величайших театральных звезд. Но гвоздем представления должно было быть выступление в главной роли Жирандолы, прославленной танцовщицы, по которой все люди — вернее, люди, близкие к театру — сходили с ума.

Главная роль была небольшой. Арлезианка не произносит ни слова, появляясь на сцене всего два раза лишь для того, чтобы станцевать. Но смогу ли я описать это?