Люди попытались объяснить ей, что синьор купил яйцо.
Неожиданно Марина попыталась выхватить яйцо из рук Мендеша; в схватке оно упало на землю и разбилось.
Марина мертвенно побледнела и рухнула на землю в глубоком обмороке.
Немец, человек, как я уже говорил, незлой, велел, чтобы ее отнесли к нему в гостиницу, и наказал хозяйке положить девочку в лучшую постель, которую только можно было сыскать.
Хозяйка, женщина добрая, к тому же желавшая обязать профессора и боявшаяся причинить зло водной фее, окружила ее чрезвычайной заботой.
Долгое время Марина была без сознания, а потом, наполовину очнувшись, впала в глубокий сон. Видя, что она уснула, хозяйка отошла от нее. Девочка не просыпалась до самого рассвета.
Она проснулась в большой комнате, в большой постели. Прошло какое-то время, прежде чем она вспомнила все. Затем она, в одной ночной рубашке, открыла окно, спустилась вниз по водосточной трубе и сбежала.
Вернувшись в свою крепость, она закричала:
— Альмотана! Альмотана! — желая рассказать птице на своем странном наречии, что произошло.
Вместо ответа послышался горестный крик. Она увидела кружащего альбатроса, оплакивающего утрату своего яйца. Подбежав к окну и вытянув руки, она молила альбатроса залететь внутрь. Но птица все кружилась и кружилась, горестно крича.
Наконец, в напрасных попытках схватить альбатроса, Марина потеряла равновесие и упала в воду.
Конечно, она уже не вынырнула.
Странную картину можно было наблюдать тем утром на берегу: волнами на берег вынесло тело ребенка в простой белой ночной рубашке; над ним стоял, раскинув крылья, альбатрос. Рядом показалась лодка — одна из шлюпок с парохода. В ней было двое англичан. Один был плотный, мускулистый молодой человек типично английского вида; хорошо сложенный, быть может, но совершенно неграциозный; здоровый, возможно, но совершенно лишенный цвета, жизненной силы, у него были глупые, снулые, апатичные, наглые глаза, присущие этому типу; черты, возможно, хорошие, но совершенно тупые и вялые, без какой-либо выразительности; голова его поросла густым, жестким волосом. Одет он был в костюм кричащей шахматной расцветки со стоячим воротничком и никербокеры, на голове его было кепи; в руке он держал ружье.
Второй выглядел иначе: человек старшего возраста, в наружности которого проскальзывало какое-то подобие интеллигентности и утонченности.
— Говорю вам, Дженкинс, — произнес молодой, — нам выпал шанс: вон альбатрос. Мы, наконец, добудем хотя бы одного. А то вы помните, какой беготни нам задал этот последний, которого мы зацепили крючком: чертова тварь порвала леску и дала деру вместе с крючком.
— Я подумал, что это ужасно, — сказал второй. — Птица была совсем ручная и летела за кораблем несколько дней. Вспомните судьбу Старого морехода.
— К черту Старого морехода! — огрызнулся первый.
— Не думаю, чтобы вам была знакома история Старого морехода. Но есть и другое соображение, более практического свойства, которым я бы хотел с вами поделиться. Вам не следует стрелять в альбатроса, ибо местные относятся к этим птицам с суеверным уважением, и вам это может выйти боком.
— Да плевать мне, что скажут эти поганые португальцы! — бросил молодой человек, прицеливаясь. Он выстрелил. И пуля попала в цель.
И в ту же секунду сверху налетел альбатрос гораздо большего размера и ударил его своим мощным крылом. Второму англичанину понадобилось не много времени, чтобы установить, что удар был смертельным.
Еще более странная картина предстала глазам рыбаков, пришедших на берег за своим обычным занятием. На кромке берега лежала мертвая Марина; и на груди ее покоился мертвый альбатрос, которому пуля попала прямо в сердце. А над ними описывал круги самец-альбатрос, громким криком оплакивая смерть своей подруги.
ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ВАМПИРА
Обычно действие рассказов о вампирах происходит в Штирии; мой — не исключение. На деле Штирия совсем не то романтическое место, каким предстает в описании людей, ни разу там не бывавших. Это плоская неинтересная страна, чью славу составляют лишь индейки, каплуны да глупость обитателей. В книжках вампиры обычно появляются по ночам, в каретах, запряженных парой черных лошадей.
Наш вампир прибыл после обеда — на зауряднейшем поезде. Вы, наверное, думаете, что я вас разыгрываю или что под словом «вампир» имею в виду какого-нибудь кровососа-ростовщика. Но нет, я говорю всерьез. Тот вампир, о котором я поведу рассказ, кто опустошил мой дом и разрушил семью, был настоящим.
Обычно вампиров рисуют смуглыми людьми зловещей наружности и необычайной красоты. Наш вампир, напротив, был белокур, на первый взгляд ничем зловещим не отличался, и хотя обладал определенной привлекательностью, необыкновенным красавцем его было не назвать.
Да, он разорил наш дом, погубил сначала брата, которого я обожала, а затем моего дорогого отца. И, тем не менее, должна признать, что я также стала жертвой его чар и, вопреки всему, не питаю к нему враждебных чувств.
Несомненно, вы читали в различных газетах о «Баронессе и ее питомцах». Я хочу поведать о том, как случилось, что я растратила большую часть своего состояния на приют для бездомных животных.
Ныне я уже стара, а в ту далекую пору мне было лет тринадцать. Вначале опишу наше семейство. Мы были поляками и носили фамилию Вронские; мы жили в Штирии, в нашем замке. Круг домочадцев был весьма узок и, если не считать слуг, состоял из отца, гувернантки-бельгийки — достопочтенной мадемуазель Воннар, — моего брата и меня самой. Позвольте начать с отца: он был стар, мы с братом были поздние дети. Мать я совсем не помню: она умерла родами, производя на свет моего брата, который был младше меня на год с небольшим. Отец увлекался наукой и вечно был погружен в посвященные разным малопонятным предметам книги, написанные на множестве незнакомых языков. У него была длинная седая борода, он носил черную бархатную ермолку.
Как же добр был он с нами! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицею. Сердце его принадлежало Габриэлю — или Гавриилу, — так мы произносили это имя по-польски. Но чаще всего его звали по-русски Гаврилой, — разумеется, я говорю о своем брате, так живо напоминавшем маму, какой она изображена на единственном ее портрете, легком наброске мелом, висевшем в кабинете отца. Нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и останется единственной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.
В ту пору, как уже говорилось, я была еще ребенком; звали меня Кармела. Мои длинные волосы были вечно растрепаны и не слушались гребня. Я не была хорошенькой — по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь так о себе сказать. И в то же время лицо мое, каким оно запечатлено на этих пожелтевших снимках, могло бы привлечь чье-нибудь внимание — неправильные черты, большой рот и огромные шальные глаза.
Меня считали озорной девчонкой, но, как считала мадемуазель Воннар, в озорстве я все же уступала Габриэлю. Должна добавить, что мадемуазель Воннар, средних лет дама, была замечательным человеком, отлично говорила по-французски, хоть и была бельгийкой, и могла также объясниться по-немецки, а на этом языке, известно вам это или нет, говорят в Штирии.
Мне трудно описывать брата; в нем чувствовалось нечто странное, нечеловеческое или, лучше сказать, сверхчеловеческое, нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова; но и оно не совсем верно. Глаза у Габриэля были большие, беспокойные, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои — нас вообще многое объединяло, и я впоследствии узнала, что в жилах матери текла цыганская кровь, — очевидно, этим и объяснялась наша буйная натура. Но если я была диковата, то Габриэль был просто необуздан. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки, кроме как в воскресные дни, когда он также дозволял расчесывать себе волосы. Но только мне одной. Как описать его прекрасные губы, изогнутые в виде «en arc d’amour»[10]! При взгляде на них мне всегда вспоминалась строка из Псалтири: «Благодать излилась из уст Твоих, посему благословил Тебя Бог на веки»[11], — уста, которые, казалось, изливали само дыхание жизни! А это гибкое, подвижное, стройное тело!
