Наконец третье, что хочется сказать тебе, это то, что и я иногда теперь кое-что записываю и со временем м.б. пошлю тебе. Пока же — маленькие “отрывки” из дневника, который я написал, когда только что пробудился, напечатаны без меня в Альманахе Шиповник, книга VIII^[240]. Там две или три мысли могут послужить нашему более близкому общению с тобой, если они попадутся тебе. Конечно ужасно, что там напечатано из рассказов и что ты в свое время уже осудил. Но более этого является иногда желание дать прочесть тебе дневник или некоторые письма — сестры Маши Добролюбовой^[241], умершей плотью три года тому назад. Их и брат Александр Добр<олюбов> очень ценит. Только все эти желания вытекают из одного: м.б. и нам придется выступать в печати, и тогда, когда тебя уж, может быть, не будет на этой земле, а хотелось бы приступить к этому в союзе с тобой, т.е. в знании того, как ты отнесешься к нам и м.б. слово твое теперешнее будет нужно нам тогда. Я же чувствую иногда, что мы с тобой как бы расходимся во взглядах на писание — и не хочу скрывать этого, а хочу это выяснить, потому что ни с кем так не считаюсь в этом, как с тобой, — зная твое строгое отношение и к себе и к другим в этом перед Богом. Это наше расхождение с тобой конечно не в том, чтобы мы как-нибудь осуждали твое писание, кроме художественных. Но вроде мы сами ищем новых, еще более точных слов о Том, чем живы и чем, мы знаем, жив ты. Еще хочется даже и через печатное слово достигать еще более близкого общения с людьми, считающими — и в то же время — если уж писать и печатать, то не повторять того, что сказано уже тобой и другими. И эти все желания — не какая-нибудь выдумка наша, а вытекает из самого глубокого искания и неудовлетворенности духа такими словами, которые читаем и слышим. Хочется, чтобы ты верил в этом нам — и верил бы напр. и тому, что и книга брата Александра Добролюбова не какая-нибудь выдумка, не красноречие, а живая и простая книга для нас, живущих как он^[242]. И вот как ни совершенны слова сестры Маши, писанные ею, конечно, не для печати и не для всех, — все же в них есть зародыши того, что вырастает иногда в сердце и просится на бумагу, чтобы высказать это всем людям, всем братьям... О твоих же писаниях хочу сказать, что нам всего ближе из них то, что ты записываешь как дневник и то, что я нашел в мыслях, выбранных из разных твоих писаний Чертковым, — и особенно живым и близким нам показался язык, которым изложены тобой изречения Магомета и Кришны.

Вот и все, что хотелось сказать об этом, но довольно об этом... Хочется иногда раскрыть себя — всего и отдать всю свою душу людям ради взаимного понимания, общения и единения с ними в любви и в Боге...

А нам тут так хорошо на просторе среди полей свободным от всех привязанностей к миру... и здесь помимо всего, что только что написал, — знаем, что и ты знаешь то, что мы знаем, — когда один лицом к лицу перед Тем, к Которому скоро уйдешь, любовью достигаешь до нас и до всех твоих друзей и веришь, что ты с нами одно в Боге, как и мы в это верим.

Мир тебе. Мир всем братьям и сестрам, которых видели и о которых слышали у тебя.

Мы проходили здесь по селеньям, в которых в голодный год бывал ты и твои дочери. Здесь везде жива память об этом. Привет тебе от сестры Натальи Александровны Астафьевой в Сухо-Рожке, в доме которой ты тогда останавливался и из дома которой я пишу тебе теперь это письмо. Мир тебе от брата Михаила. По наружности мы благополучно совершили пеший путь сюда, но еще не достигли своего места, задержались, посещая братьев, ищущих Бога по здешним селам... О себе что сказать? Хочется трудиться и трудиться в той чистоте, в том смирении — и в тех лишениях, в которых живут здесь почти все, — а еще больше молиться, без конца молиться. Приветствуем тебя любовью и братским лобзанием, тебя и дорогого брата Душана Петровича и всех близких твоих твой брат

Леонид Семенов

Дорогой брат Душан Петрович, если тебе не трудно, пришли мне адрес — брата Савелия Шнякина или брата Митрофана Дудченко^[243] — и сам напиши мне о себе.

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

14

1 декабря 1909. Урусово, Рязанской губ.

Мир тебе, брат Лев Николаевич, посылаю тебе выписки из учения Плотина^[244], очень близкого нам человека — жившего во II в. после рождения Иисуса. Его жизнь описана учеником его Порфирием, а сочинения его, писанные по-гречески, под заглавием Эннеада почти целиком дошли до нас. Когда-то я читал их по-французски и делал большие выписки из них для себя. Эта тетрадочка нашлась у меня тут — и некоторыми его мыслями захотелось теперь поделиться с тобой. Хотелось бы знать, доставят ли они тебе ту радость общения с этим высоким по жизни и учению братом нашим, которую имею я. О жизни его самое существенное могу сообщить следующее (сочинения его очень трудно достать теперь — у меня был прекрасный французский перевод со многими параллельными местами изд<ания> французск<ой> акад<емии> наук — 1857).

Плотин с юности искал Бога — и знал все учения современных ему образованных людей. Жил долго в Александрии, но не удовлетворенный этими учениями отправился в Индию к браминам — вернувшись оттуда, поселился в деревеньке неподалеку от Рима — и здесь вел строгую [отшельническую] жизнь, [не ел мяса], никуда не отлучаясь уже до самой смерти. Его окружали молодые и старые ученики, среди них и девушки и женщины. Среди более отдаленных от него людей возникли — и сохранились предания о том, что он святой и чудотворец. Это свидетельствует конечно только о том, что он был действительно человек прекрасной жизни. Он не ел мяса, вообще был очень строг в пище, никогда ничего не рассказывал о себе и запрещал изображать себя в статуях и в картинах, как это было принято в том обществе, говоря, что Богу, который невидим, это не нужно. О его любви и душевной проницательности и преданности своим близким свидетельствует Порфирий рассказом о том, как он сам, придя в отчаяние от бессмыслицы видимой для него жизни и не находя того, о чем учил учитель, думал наложить на себя руки — и как в эту минуту в дверях его дома показался Плотин. Тот почувствовал, находясь в своей деревеньке, борьбу своего ученика — и пришел сам в Рим его утешить. Плотин ласково успокоил его и посоветовал ему страннический путь. Порфирий сам достиг впоследствии того же, что и учитель, и оставил нам, кроме издания сочинений Плотина и описания его жизни, и свои очень чистые писания. Во время странствия Порфирия Плотин и написал свою книгу, т.е. вообще ничего не писавший ни раньше ни после, он писал ее для Порфирия, чтобы не прерывать с ним видимого общения, писал письма, в которых изложил все свое учение. О всей возвышенности и чистоте этого учения не могу ничего говорить — она из всех древних греческих книг нам самая близкая. Все так называемые великие учители христианской церкви — Августин, Ориген и др. брали из книги этого язычника самые лучшие места своих писаний, даже часто, может быть, не разумея всей силы жизни, которая скрыта за ними у Плотина. [Вот и все о нем.] Сам же он об учении Иисуса ничего не говорит, да и наверное не знал, судя по обстановке, в которой жил, или еще вернее не нуждался в этом, имея сам доступ к Тому, которого искал. Из учения его тебе особенно близко должно быть его учение, которого держался он строго и в жизни, учение о неделании, рагсе que Dieu, как он учил, n’est pas en mouvement^[245]. Вот и все, что могу тебе сообщить о нем. Мир ему и тебе — и [вашему] твоему союзу с ним, который ты наверное заключишь.

Писать о себе пока ничего не могу, а на твое письмо ответил подробно, но ответа пока тоже еще не могу послать.

Приветствую тебя и брата Душана лобзанием братским твой брат Леонид.

Книг не получил.

<На конверте:>

Тула