— Я кончена... Я вышла в тираж, — прошептала она, и холодный пот вдруг выступил на мне. Это была та, которая была на днях повешена и которая хохотала перед судьями. Я узнал ее. Так бывает всегда, о ком долго думаешь. И все так же смотрела она на меня своими растерянными глазами и вдруг разрыдалась.
Боже мой!.. Я бросился перед ней на колени. Я не знал, чем ее утешить. Я схватил ее за руки. Я долго ласкал их, я гладил ее, и такая маленькая, простая была она теперь и скромная тут!
Она прижалась ко мне... Она схватила меня за руки... И стала смотреть в меня... И опять что-то страшное шевельнулось во мне... Какое безумие совершалось кругом... Одни огромные, черные глаза были передо мной... Я смотрел в них... Все стало тонуть, исчезать... Она все ближе приникала ко мне и шептала, чтобы я гладил еще и еще.
— Теперь гляди, гляди, брат!.. — шептала она... — Узнай все!
Вся жизнь ее проносилась в них... Я видел пустые комнаты. Я видел коридор... Вот чьи-то шаркающие туфли мелькнули в дверь... Мать! — нет! кто же?... Любимый... еще кто-то!.. Ужас! крик!.. и на дне всего — одна бесконечная, страшная бездна. Бездна тоски и мрака! Как холодный и темный карцер тюрьмы, было это!.. и все обрывалось кровью...
— Так что же?! что же?! — шептал я. — Ты что хочешь этим сказать?
Но она глядела.
— Смотри! Смотри! — шептала она и сжимала мои руки. Я с усилием хотел оторваться, но не было сил.
— И то убийство не нужно? — вдруг вырвалось у меня самое страшное для нее.
Но это уже сказал не я... Меня уже не было... Все исчезло... Остались только два пустых, два наших голодных и глядящих друг в друга взора.
Но кто-то постучал в это время в дверь, и мы снова вернулись к прежнему. Она все так же сидела на диване и маленькая, скомканная сжимала платок у зубов...
— Можно войти? — услышал я чей-то робкий и боязливый голос.
Девушка встрепенулась и заволновалась.
— Это он, прошептала она. Впустите!
И он вошел.
Но я даже растерялся, такой тихий и растерянный был он. Я его представлял себе совсем другим. Он был в сюртуке с погонами. Но никакой сановитости в нем не было, а в глазах его я сразу же заметил то тихое и полупьяное безумие, какое было в глазах девушки.
— Что с вами?.. — сорвалось у меня, — и девушка посторонилась на диване, чтобы дать ему место.
— Ничего... Ничего... Я так...
Он быстро прошел, точно конфузясь и извиняясь, и сел на диван; он видимо волновался.
— Я вот пришел... Вы вот извините... Я пришел... — начал он и искоса робко поглядел на девушку, свою убийцу. Но замешательство пробежало по его лицу, и он замолчал, остановившись на ней.
— Какая вы маленькая?! — удивился он. Потом, точно спохватившись, продолжал, как бы припоминая свою мысль...
— Так вот! Я пришел... Вы уж простите... я по-военному...
Но целый вихрь вдруг ворвался в мою комнату... Точно раскрылась передо мной его память и я читал в ней ясно его жизнь. Что это было? Все спуталось, все понеслось... Я слышал выстрелы, стоны, бред. Нет! Это, может быть, поезд Сибири?.. Вот мелькнули окна вагонов, штыки. Он, красный и грузный, вышел на платформу. Снег хрустел под ногами... Он держал руки в карманах.
— Бунт! Крамола! — загремел его голос... — Меррзавцы! Расстрелять вас всех! Никаких!..
В руке задрожала бумажка... Это был список... В голове мелькало: Я верный слуга... отечеству... Дальше его мысль не шла. Потом шагал по платформе, взволнованный, но решительный и крепкий. Он верил, что так нужно. Доканчивали другие... Он не смотрел... не любил. Выстраивали на полотне бледных и дрожащих людей...
Потом мертвых сбрасывали с дороги. Поезд мчался дальше ........................
.........................................................................................................................
Какая-то женщина вдруг тихо и быстро наклонилась к нему, в его кабинете. Вот, вижу, гладит его по серебристой голове. Глаза тревожно глядят на бумажку: Приговор.
— Каково! А! Ну еще посмотрим!.. Меррзавцы!
Хохочет и крутит усы. Но она не смотрит, целует его в гладкую блестящую плешь и точно о чем-то просит. Он задумывается. И ласкает ее руку.
— Мне сегодня ночью, милочка, пришла мысль, знаешь? Похоронить меня без почестей... Все мы под Богом. Ну это только так... пустяки все... Некогда!.. И опять смеется .......................................................................
.............................................................................................................................
Генерал крякнул и потеребил усы.
— Так вот! Вы не думайте, что я только генерал из-за своих там личны что ли, интересов... Мы ведь все-таки военные...
Он опять искоса робко поглядел на девушку и видимо путался в словах... Его генеральская мысль двигалась туго. Он волновался и, не находя слов, остановился опять на девушке своим тихим, полубезумным взглядом...
Но девушка давно следила за ним.
— Да... Да... что же? — прошептала она с возрастающим ужасом.
— Я... Я... — бормотал он с усилием.
— Мне ничего не нужно! — сорвалось наконец у него после страшного напряжения — и на виске, где была рана, выступила кровь.
— Как! что?! и вы тоже?! — вдруг вскрикнула девушка со страшным истерическим смятением и зарыдала опять, как прежде.
Мы бросились к ней.
Генерал дрожал, как в лихорадке, сам бледный, несчастный, с орденом на шее, окровавленный и жалкий...
Два страшных, два пустых призрака было передо мной.
Мне казалось, что я схожу с ума.
IV
Безумная мысль мелькнула в нем. Он начал писать и остановился. Ему вдруг показалось, что все равно, что он напишет в эту минуту. Написать ли ему, что он молод, что он — еще жив, что он еще хочет жизни, счастья, радости и что так ужасно умирать в такие годы!.. или...
Он прочел, что было написано:
“Какое сияние в моей душе, какая вера, если бы вы знали, товарищи, какое счастье умирать за правое дело!..”.
Он судорожно скомкал бумагу и бросил ее на пол. Все показалось ложью. Было какое-то приподнятое, высокое состояние души, но оно куда-то провалилось, обрывалось, и под ним была бездна. Он заволновался, заерзал.
— Нет! этого не хочу! Этого не должно быть! — крикнул он в себе и вспомнил свой секрет.
Секрет состоял в том, чтобы искусственно вызывать в своем сознании такие образы и такие мысли, которые бы поддерживали в нем то бодрое и гордое настроение, с которым он шел. Вся жизнь его последних дней свелась к этому, к этой сознательной, внутренней борьбе за то, чтобы не упасть духом.
Но кто-то запротестовал в нем. Вдруг это показалось ложью. Начался внутренний спор.
— Нет, почему ложь! — возражал он себе. — Ничего искусственного в этом нет. В этом и есть сила духа, воля! Все считают его сильным и убежденным. Неужели же он изменил себе теперь? Все товарищи, партия, ждут от него, следят за ним, за каждым его жестом. Неужели он не будет верен себе до конца! Ему уже поздно что-нибудь менять. Каким он был, таким и будет. Он так решил — и стал спокойнее. Он встал и прошелся по камере. Ноги крепко и твердо ступали на пол, и это точно придавало ему силы и крепости. Было приятно.
Да! он верил, верил в себя! Как ясно он это чувствует сейчас. Он умрет не бесполезно.
Дух подымался.
Он представил себе, как его поведут на казнь.
Вот войдут.
Он скажет им тихо и спокойно: “Я готов! — и улыбнется. А в последнюю минуту крикнет: — Да здравствует борьба!..” — Да! непременно крикнет. И крик его вырвется наружу! Он понесется... Все так встрепенутся. Зажгутся сердца... Это будет новый взрыв энтузиазма. Все будут говорить о нем...
Но он удержал себя.
— Мечтать нехорошо, — подумал он. Это только трата энергии. Нужно просто и трезво смотреть на жизнь.
Сознание и сильная воля не покидали его.
Он вполне владел собой. Но что-то стало опять неприятно. Точно склизкая и холодная, как жаба, мысль вошла в него и усмехнулась. Он заволновался.
