Хэвон заварила чай в чайнике, разлила по двум кружкам и произнесла:
– Похоже, тут новый гостевой дом? Целых два.
– Да, – ответила тетя Мёнё, перевернув страницу.
– Может, и нам повесить гирлянды?
– Не нужно. Это вредит деревьям.
– Сейчас зима.
Ответа не последовало. Заметив, что женщина не хочет говорить о состоянии гостевого дома, Хэвон стала тихонько пить чай. Ей стало не по себе, когда она увидела, что на декабрьском развороте настольного календаря сегодняшнее число было обведено и помечено надписью: «День приезда Хэвон». В той же ячейке мелким шрифтом было напечатано название праздника.
– Тетя, ты знала, что сегодня в Южной Африке День примирения?
– Нет. А что, есть такой?
Хэвон поставила чашку и пролистала предыдущие страницы календаря. В каждом месяце было много праздников. Всемирный день кофе, День смеха, День телевидения… Был даже День молока и День левшей. Она рассмеялась. Найти и выписать настолько тривиальные праздники… Автор календаря либо пошутил, либо сделал это на полном серьезе. В любом случае – зануда тот еще.
– Откуда у тебя этот календарь? Здесь фотография Пукхён-ри.
– Мне дал его Ынсоп из соседнего дома. У него свой книжный магазин.
Лим Ынсоп?
Оказывается, это он управляет книжным магазином, который она видела днем. Хэвон вспомнила его лицо. Одноклассник, который ходил с ней в ту же среднюю и старшую школу в Хечхон-ыпа. Очень неразговорчивый. Они жили по соседству, но лишь здоровались при встрече. Кажется, он потом бросил учебу. Есть ли он в выпускном альбоме? Хэвон не могла вспомнить.
– И как идут дела? Даже в Сеуле районные книжные не выживают.
– Вроде бы неплохо… С момента открытия прошло, должно быть, больше года.
– Вот как. А здорово, когда в деревне есть книжный магазин.
Мёнё сняла очки и закрыла книгу.
– Не беспокойся о магазинах, расскажи о себе. Так как ты собираешься жить теперь?
– Я хочу жить хорошо.
– Так как ты собираешься жить хорошо?
– Я могу жить, как ты.
Она произнесла это в шутку, в то время как Мёнё слегка нахмурилась:
– Тебе нравится надо мной потешаться? Как насчет того, чтобы обучать рисованию? Здесь наверняка есть женщины и дети, которые захотят научиться.
– Хм… Здешние дети – хорошие слушатели?
– Неужели детям обязательно нужно тебя слушать?
Хэвон вздохнула и призналась:
– Я пришла к выводу, что… Я не думаю, что рисованию или письму можно научить. Талантливых людей учить не надо, а других – бесполезно.
Это прозвучало холоднее, чем она хотела. Мёнё посмотрела с упреком, и Хэвон смущенно пожала плечами:
– Я сказала что-то плохое? Только горячим чаем в меня не брызгай.
– А ты сказала что-то плохое?
Несмотря на саркастичность, Мёнё смягчила выражение своего лица.
– Ты, видимо, даже и заметила, как оскорбила меня. Поговори со мной, если хочешь, я спокойно выслушаю тебя.
Она слышит оскорбления даже там, где их нет. Когда ее мама и тетя жили вместе, Хэвон несколько раз становилась свидетельницей их ссор. Казалось, они никогда больше не захотят друг друга видеть. Как будто мама колола острой иглой, а тетя била по голове большим камнем. Но даже после такой ожесточенной ссоры уже через несколько дней сестры смеялись и ели вместе, наряжались в одежду друг друга и болтали, чем озадачивали юную Хэвон. Теперь все это в прошлом.
– Как мама? – спросила тетя, словно прочитав ее мысли.
– Должно быть, хорошо.
– Ты с ней не видишься?
– Вижусь. Раз в несколько месяцев. Мы едим и пьем кофе.
Но мать и дочь не ходили вместе за покупками, не смотрели кино, сидя рядышком. Когда времена года менялись, мама первая звонила ей, спрашивала, ела ли она нэнмён[3] летом, горячую еду зимой, а потом в кафе они в течение часа говорили о пустяках. Кроме этого им было нечего сказать друг другу.
– Знаешь, давно не рисовала людей. Ненавижу рисовать людей.
Мёнё облокотилась на диван и наблюдала за своей племянницей.
– Мне кажется, у меня нет права учить кого-то.
– Вот как. Не знала, что у тебя такая низкая самооценка.
– Дело не в этом. Это не потому, что я думаю, что недостаточно хороша. Просто есть тип людей, которые могут учить других. Но не я. Я осознала это.
– А не потому, что ты слишком много души в это вкладываешь? И ждешь от людей слишком многого.
Вот как, растерянно подумала Хэвон. Нет, она ничего ни от кого не ждала с пятнадцати лет. Только быстрее разочаровалась в своих способностях и узнала свои пределы. Так же, как тетушка перестала писать, она… Хэвон покачала головой, чтобы прогнать эту мысль.
Где-то в деревне залаяла собака. Каштан приподнял голову с подушки и вскоре снова задремал. Тетя Мёнё крепко спала в комнате внизу.
Хэвон не могла заснуть. Надев кардиган, она вышла на темную террасу. Тапочки, в которые она засунула босые ноги, были ледяными. Хэвон задрожала от холода, но почему-то это было приятно. Погруженная в темноту деревня выглядела очень тихой. На деревьях у нового гостевого дома на склоне холма мигали лампочки гирлянд. По сравнению со старым ореховым домом даже ночью там было тепло, и это словно манило зайти внутрь.
Она включила радиатор на террасе. При многократном включении и выключении он задрожал, словно просыпаясь от зимней спячки. Запахло бензином.
«Ты рисуешь с таким сердцем? Как может человек, который думает, что можно испортить чужой рисунок, создать свой собственный!»
Вспоминая об этом сейчас, она не знала, почему поступила так в тот день. И сейчас Хэвон снова задавала себе этот вопрос. За время ее работы случалось и что похуже.
Ей часто приходилось нервничать, когда академия увеличивалась или уменьшалась, преподаватели уходили и приходили, замечая результаты вступительных экзаменов и количество студентов. Директор места, где она впервые получила работу, потребовал от Хэвон поступить в другое учебное заведение в качестве студентки и узнать, как там преподают и какая там атмосфера. Хэвон это не понравилось: это означало шпионить за другими. Директор сказал, что это ради исследования.
Она проработала неделю, но больше не захотела. Несколько месяцев спустя, идя по улице, чтобы купить кимбап[4] своим ученикам, случайно наткнулась на директора академии. Он искоса смотрел на Хэвон как на шпионку, и она надолго запомнила его лицо.
Ко многому девушка относилась как к формальностям и вела себя соответственно, но в тот день она, сама того не сознавая, схватила парня за плечо. Он вывернулся, и тонкий джемпер порвался.
Она спросила цену одежды. На следующий день пришла мать ученика и перевернула учительскую с ног на голову, требуя возмещения оплаты за обучение и извинений. Директор извинился от своего имени и вернул деньги, а после вымыл швабру в ведре и умышленно вылил грязную воду на Хэвон.
Все говорили, что в этом нет ничего страшного, что если зацикливаться на таких вещах, то не сможешь работать. Но это не действовало. Думать, что ничего не произошло, – самообман. Так посмотреть – необязательно был виноват ученик. Это произошло и потому, что столько всего навалилось, да и он просто под руку попался.
«Тр-р-р…» Кто-то выехал на тропу на скутере, нарушив ночную тишину, и остановился под фонарем между ореховым домом и соседним. Хэвон, которая шла по террасе со скрещенными руками, встретилась глазами с Ынсопом, когда тот слезал со скутера. Между их домами было всего несколько метров.
Ынсоп, одетый в парку, снял перчатки и шлем. В свете фонаря она увидела его взлохмаченные волосы. Некоторое время оба сомневались, стоит ли здороваться.
Хэвон первой нарушила неловкость в ночном воздухе.
– Привет. Давно не виделись.
– Привет. Ты сегодня приехала?
– Как ты узнал?
– Я видел с катка, как ты шла.
