Глубокие, сильные чувства выражала песня, тут уж и объяснять даже нечего, так все понятно.
О, если бы выколоть пятнистые глаза чертей,
Унесших мою маму!
О, если бы выбить клыки волкам,
Съевшим моего коня!
* * *
О, если бы иметь друга
Для беседы среди темной ночи!
О, если бы иметь коня
Для езды в дальний и ближний путь!
* * *
Я вырос на пользу своей семье —
Неужели мне придется умереть?
Я вскормлен на пользу своему селению —
Неужели мне придется заблудиться?
Следующая песня связана с предыдущей, она трудна в переводе, но есть в ней то же чувство горького изумления своей смертностью и тем, что потом ничего нельзя будет сделать, ничего нельзя будет поправить и изменить:
Он (враг мой) будет гладить по артерии и печени
Мою сироту одинокую (невесту, жену, дочь),
Он будет подтягивать подпругу и подпружники
Голубка (коня), осиротевшего и одинокого!
А перед этими горькими песнями в час тоски могла звучать и такая:
Я сам — молодец, испытавший мучения,
Глаза мои стали пестрыми!
Я сам — молодец, совершавший грехи,
Глаза мои стали похожи на пуп! (т. е. впали. — А. П.)
Могла звучать и другая, менее трагическая, но более трогательная:
Поскольку мои руки замерзли и заиндевели,
То хожу я лишь шагом и медленно!
Посколько замерзли мои ноги и сам я живу в холоде,
То я хожу лишь прихрамывая и шагом!
Или такое размышление, такой новый вскрик горького недоумения:
Как же может быть человек,
Который лишь грешит и мучается?
Как же может жить род,
Который лишь мучается и грешит?
И связанное с этим не менее горькое, но решительное восклицание:
Можно сказать «хватит» и «потерпи еще»,
Но не могу больше жить в этом племени!
Можно сказать «исполнится» и «не исполнится»,
Но нет больше надежд ни на кого!
Но в том-то и проявлялся народный характер и народная диалектика, что эта решительность в новой песне сменяется совсем другими чувствами к роду своему, к месту своему в роду:
Когда был я с друзьями — сюда не приезжал.
Остался один — приехал.
В седле красовался — сюда не приезжал.
Пешим оказался — пришел!
А вслед за этой возникала в душе и просилась на волю другая, новая песня, где звучала и радость, и горечь, и удивление;
Вспомнив о степи, я примчался к ней галопом,
Но не узнал даже камней при дороге!
Вспомнив о степи, я примчался к ней рысью,
Но не узнал даже деревьев на пути!
И следующая —
Земля, где поселилась моя семья,
Покрылась крутыми дорогами,
Земля, где стоит на привязи вороной жеребенок,
Покрылась сырыми лиственницами…
Но вот встреча, разговоры, пирование и снова раздаются слова песни, как итог хмельного воодушевления:
Если бы водка — дочь хлеба — была в достатке,
То мы напились бы досыта,
Если бы явился наш зайсан,
Мы бы поздоровались с ним, не вставая!
В нормальной, непраздничной, трезвой обстановке приходили иные песни, которые весьма реально отражали невозможность такого отношения к зайсану; некому было жаловаться на обиды, потому и вспоминали в таких случаях невеселые строки:
Птицы черной земли,
Прилетевши, пожаловались на ястреба!
Птицы поднебесной страны,
Прилетевши, пожаловались на коршуна!
В одной из старых книг, среди прочего материала, собранного и записанного скрупулезно и подробно, я обнаружил несколько песен, где упоминаются русские. Вот один текст, немудрящий вроде бы, но есть в нем что-то такое трогательное, человеческое:
Уедет домой Василий,
Изба с глиняной печкой останется, конечно, пустой!
Уедет домой Леонтий,
Теплая изба тогда останется, конечно, пустою!
Есть и песни о песнях, всякий жанр фиксирует самопонимание своего места и значения в жизни человека. Одна из таких песенок озорством и решительностью очень напоминает частушку:
Если не любы тебе галки,
То давай, друг, закурим!
Если не любы тебе мои песни,
То давай, мой друг, разговаривать!
Понимаю, обрушил на тебя столько незнакомых текстов, переведенных только дословно, без какого-либо привлечения искусства, без попыток переплава этих алтайских миниатюр в стихию русской песни, русского стиха. Но моя задача, как я тебе уже говорил, только сообщить тебе еще одну страничку нашей родной сибирской культуры, заинтересовать тебя одним неординарным явлением, явлением уходящим, взывающим о том, чтобы его — хотя бы письменно — сохранили для потомков.
Нужен настоящий перевод, что-то в этом плане ты можешь посмотреть в переводах только что изданных (1986) латышских дайн, там представлены разные подходы и попытки.
Но перевод — дело не одного года, тут необходимы общие, соединенные усилия наши и самое активное участие алтайских поэтов.
Я вот чувствую, что нечто драгоценное содержится в песенке:
Оба мои глаза отданы матери,
Здравствуют ли они?
Обе мои ноги вложены в стремя,
Здравствуют ли они?
