Совсем не в этом.

В ноябре, после стычек с чугунными, после драки с уличниками, после приключений в наводнение Грегори уже стало казаться, что их дружба – навек, и не найдётся ничего, что могло бы им помешать. А вот на тебе – вроде бы ничего и не случилось, а почти что стали каждый сам по себе.

Хоть новых приключений ищи, право слово…

За размышлениями Грегори не заметил, как прошёл по мосту на Сенатскую и остановился около монумента. Опять вспомнилось наводнение, и он не смог сдержать усмешки, вспоминая, как растрёпанный человек на постаменте грозил кулаком городу Петра, сам при этом цепляясь другой рукой за вздыбленное копыто Петрова коня.

Великий государь взирал на своего главного детище (пожалуй, так, да!) полуравнодушно и вместе с тем пытливо. Так казалось кадету, хотя Грегори и не мог видеть выражения лица императора. Но он верил, что государь смотрит именно так – он верит, что город выберется из любой беды, из любой напасти, которая может обрушиться на него. И вместе с тем, словно проверяет – а какой ты, город? Таков ли, каким я тебя задумывал?

И гордится им.

Резкий окрик за спиной заставил кадета посторониться, и мимо пронеслось запряжённое орловцем (точь-в-точь – отцовский Бой, только окрас чуть темнее) лёгкое ландо – ореховые дверцы, полог цвета слоновой кости, широкие окна. В одном из них мелькнуло странно знакомое лицо, и Грегори невольно подался вслед за экипажем, тут же, впрочем, опомнившись – мало ли что почудилось, не хватало ещё броситься следом, как дураку.

Впрочем, экипаж остановился неподалёку от высокого забора, окружающего стройку Исаакия. Внушительного вида кучер в тёмно-сером армяке и малахае соскочил с облучка и торопливо распахнул дверцу – как раз с той стороны, где стоял Грегори.

Кадет опять невольно подался вперёд, стараясь разглядеть (для чего? – он не знал и сам!) седоков.

Судьба ему благоприятствовала.

Сначала из глубины ландо показалась длинная нога в изящном чёрном штиблете и обтягивающей белой штанине, на мгновение зависла в воздухе, словно нащупывая опору, потом твёрдо стала на подножку. Потом, вслед за ногой изнутри вынырнул… ну право слово – щёголь! Белые лосины, словно у гусарского офицера, небесно-голубой фрак и чёрный галстук, высокий серый боливар со щегольски изломленными полями, белые перчатки и ореховая трость с серебряным набалдашником, лорнет на тонкой цепочке, поверх фрака – широкий чёрный редингот нараспашку.

Ай, хорош!

Грегори даже невольно залюбовался.

Из глубины экипажа вынырнула тонкая женская рука в длинной голубовато-белой перчатке, кисея которой уходила под широкий меховой рукав, и франт согнулся в полупоклоне, ловя дамские пальцы и касаясь их губами.

На миг в распахнутой дверце показалось женское лицо в меховом капоре, и кадет даже притопнул ногой – он не ошибся! Это то самое лицо, которое он видел на вчерашнем балу, та самая молодая дама, с которой танцевал Овсов.

Генеральша фон Шпильце.

Амалия Потаповна.

Хороша, – невольно сказал он сам себе, и тут же смутился, даже покраснел. Тебе-то собственно, какое дело, баклажка?! Ты таких дам в руках держать будешь в лучшем случае через несколько лет.

Дверца ландо захлопнулась, кучер рывком вскочил на облучок, примостился на козлах, взмахнул кнутом, щёлкнул, и рысак, который всё это время нетерпеливо бил копытом по мёрзлой заснеженной брусчатке, взял с места ровной рысью, за которую эта порода коней и ценилась.

Франт постоял несколько мгновений, крутя в руке трость так, словно это была камышинка, задумчиво попинал носком щегольского штиблета промёрзшее до каменной консистенции конское яблоко, потом решительно тронулся в сторону Александровского бульвара.

– Бу! – сказал вдруг кто-то громко у Грегори за спиной, и кадет против воли шарахнулся, оборачиваясь. Не удержался – что-то попалось под ногу и повалился в снег. Сзади захохотали.

Грегори взбешённо вскочил, сжимая кулаки, но смех уже прекратился. Тот, кто хохотал, стоял перед ним, упирая кулаки в бока.

Яшка!

Яшка-с-трубкой.

Бульвардье был один, без своей верной ватаги за спиной, совсем как тогда, в Рождество, когда Грегори встретил его около парохода на Стрелке. Шляпа была сбита набок и заломлена, тёплый, хоть и рваный казакин нараспашку, на ногах – старые побитые матросские башмаки. И любимая трубка торчит из-за пояса.

Грегори шагнул к нему, сжав зубы, но уличник протянул руку навстречу, выставляя её ладонью вперёд:

– Не злись, кадет, – примирительно сказал он, обнажая в улыбке побитые табаком зубы, в которых обнаружился некомплект – не хватало двух. – Кто ж знал, что ты так испугаешься…

– Я не испугался, – процедил Грегори. – Просто ты неожиданно это сделал.

– Ладно, ладно, – пробормотал Яшка, тоже делая шаг вперёд. Грегори протянул ему руку, оборванец несколько мгновений смотрел на неё удивлённо, словно не понимая, что ему делать с рукой барчука, потом чуть неуверенно пожал её. – Только ты смотри, когда-нибудь вот так что-нибудь над ухом бабахнет… пушка, скажем…

Кадет снова сжал кулаки и почувствовал, как у него раздуваются ноздри от бешенства. Но драться из-за такой мелочи было глупо, и Грегори усилием воли обуздал злость.

– Ничего, обойдётся, – бросил он, переводя дыхание. Яшка одобрительно кивнул и вдруг спросил:

– А ты чего это один, баклажка… так, кажется, вас в корпусе называют? Где твои друзья-то?

– А… – кадет неопределённо повёл рукой, словно собираясь то ли куда-то показать, то ли отмахнуться, но этого жеста вполне хватило – уличник больше не спрашивал. – А твои где?

– На деле, – скупо ответил Яшка, и Грегори прищурился.

– Так тебе ж с ними надо быть, раз они на деле, а ты – атаман, нет?

– Соображаешь, – одобрительно сказал бульвардье, чуть толкая Грегори в плечо, и тут же оглядываясь – не видит ли кто его фамильярности – городовой, к примеру, или офицер какой, а то кто-нибудь из корпусного Гришкиного начальства. Но на площади было почти пусто, только давешний франт торопливо удалялся – широкие полы редингота мели снег на брусчатке и покачивался туда-сюда боливар.

Яшкин взгляд так и прикипел к нему, словно не в силах оторваться.

– О! – только и сказал он, глядя франту вслед.

– Чего – о?! – недовольно спросил Грегори, не видя, куда смотрит Яшка. – Чего не со своими, говорю?

– Тебе-то на что знать? – грубовато ответил уличник отсутствующим тоном, всё ещё глядя франту вслед. – Ты ж не полицейский.

– Интересно, – не стал обижаться кадет.

– У меня сейчас своё дело… – всё так же отсутствующе сказал уличник. – Поговорить надо с человеком одним…

– С каким? – не отставал кадет. Бульвардье оторвался-таки от франта взглядом на несколько мгновений, замолчал, разглядывая кадета, словно раздумывая, стоит ли ему доверять, потом сказал, снова переводя взгляд на исчезающую между липами Александровского бульвара фигуру:

– А вот пошли со мной – увидишь!

3

Звонили колокола.

Перезвон растекался над Невой, над Дворцовой площадью, валом, словно вода в недавнее наводнение, тёк по линиям Васильевского острова и перспективам Адмиралтейской стороны.

В Летнем саду от колокольного звона с деревьев и кустов опадали снежные хлопья, плавно кружась, опускались на расчищенные дорожки и укутанные в плотные рогожные покрывала статуи.

Щеголь сидел на скамейке в широкой аллее Летнего сада, закутавшись в редингот и подстелив его под себя. Ага ж, – небось холодно сидеть в лосинах-то на промёрзших досках, – злорадно невесть с чего (не нравился ему франт, ох не нравился!) подумал Грегори. Франт ковырял носком штиблета небольшой комок снега (кадет мгновенно вспомнил конское яблоко, которое щёголь пинал тем же штиблетом), тыкал в него острым концом трости, любовался на громадину Михайловского замка за чугунной литой оградой – изо всех сил изображал пустое времяпровождение, прикидывался, что ему нечего делать. Глядя со стороны, можно было и поверить в это.