Наконец он сел за обеденный стол в маленькой небогатой корчме, где не был еще ни разу. Доска и набор фишек тут имелись. Хозяйка — явная алларуадка, судя по лицу, наряду и выговору, — поставила перед ним сикеру и финики. А потом принялась развлекать необыкновенно интересным разговором. Она сообщила Халашу, что цены на хлеб высоки, на вино еще того выше, зато серебро падает в цене; что у нее три дочери: одна рябенькая, но хозяйка хоть куда, вторая совершенно не слушается матери, а третья замужем; что сразу видно, какой он умный и сильный мужчина, настоящий подарок для одинокой и небедной женщины; что она очень боится потерять корчму, которую получила от Дворца в управление как вдова сотника-реддэм и за которую получала хлеб, вино, масло и мясо, а теперь, смотри-ка, корчма вроде бы стала ее собственная, ведь где теперь дворцовые шарт с их табличками? А серебра — как следует вести хозяйство — нету, и откуда его взять бедной, несчастной, одинокой женщине, разве поможет кто-нибудь по сердечной доброте; что вообще ужасно она не залюбила суммэрк, ведь нельзя же наводить такие дурацкие порядки: Творцу молиться нельзя, на конях ездить нельзя, — говорят, вредно и для коня, и для всадника, — на колесницах по городу тоже ездить нельзя, дорогие украшения носить нельзя, даже настоящим солидным женщинам, и, того и гляди, лишишься своего дома…

— Дома? — меланхолично переспросил Халаш. Здесь он не был ни разу. Точно не был. Может быть, придет хоть кто-то и сделает ставку?

— Да, дома, дома! — подтвердила хозяйка. И с новой силой принялась лопотать о невиданных порядках. — Сады вырубают, не любят суммэрк сады в городах, будут строить дома на месте садов. А у кого-то уже отобрали жилище, сказав, мол, не ютиться же избранному народу в хижинах! И, представь себе, не-знаю-как-те-бя-зовут…

— Намманкарт.

— Так вот, Намманкарт, хозяев переселили в квартал нищих… И кстати, вечером я буду кое-что чинить, и не желаешь ли помочь как раз после захода…

— Я болен.

И сказал бывший лугаль ниппурский эти слова таким голосом, каким обычно отгоняют назойливого слугу. Корчмарка скривилась и убрела, вполголоса ворча о временах, когда вежливые мужчины сами собой повывелись, как выводятся мыши после наводнения…

Между тем Халаш не солгал ей. Он отъелся, зажили раны, перестали шататься зубы — это да. К нему вернулись прежние силы, ведь в последнее время он спал на циновке под крышей, а не на земле, не на голом глиняном полу и не под открытым небом. Все так. Но прежний владыка великого Ниппура оставался хвор, безобразен и вонюч. Как же, должно быть, ей невтерпеж… А ему после той каркидды и думать противно о женщине.

Пища и вино ничуть не утоляли жажду Халаша. Варево ненависти требовало крови и смертей, а без этого немилосердно жгло его изнутри, Он чувствовал, как плоть его истончается, и сколько ни корми ее, а еда не идет впрок. То, что поселилось в нем, требовало лучшей жертвы — человеческой… Халаш ощущал свою болезнь как часть самого себя. Как чувствуют собственную руку или ухо. Боль смешивалась внутри него в в равной пропорции с непонятным наслаждением.

Ему нужно было много серебра, как можно больше, чтобы нанять воинов. Отправиться с ними назад, в коренные земли Царства, и там убивать. Надо же так некстати проиграться… И никто не идет сюда…

— Ты Намманкарт?

Перед ним стояла тоненькая, невысоконькая, болшеглазенькая девчушка дет девяти-десяти. По обычаю бедняков-суммэрк обнаженная по пояс. Длинная юбка из грубой шерстяной ткани. На талии — магический шнурок дида, который суммэрк не снимают на протяжении всей жизни. Две нитки стеклянных бус на шее — Халаш прикинул цену, и цена им была — никакая. Волосы закрыты тюрбаном из настоящей ветоши. Груди отсутствуют, вместо них — два больших коричневых пятна. Кожа цвета ячменной лепешки, испеченной с толком. Руки — палки. Ноги, наверное, тоже, но их не видно. Два зуба выпирают из верхней челюсти подобно двум щитоносцам перед каким-нибудь князем, опасающимся неожиданного нападения лучников.

И вся она похожа на… на… хрупкий тонкостенный сосуд с драгоценными ароматическими смолами — одним словом на то, что не следовало бы ронять. Уронишь — неизменно разобьется.

— Я.

— Отлично. Я слышала о тебе. И я хочу сделать ставку.

Она бросила на стол кусочек серебра раза в полтора больше того, которым располагая Халаш.

— Но ты…

— Принимаешь игру или как?

В самом деле, почему бы нет? Серебро девчонки ничем не хуже серебра любого взрослого мужчины. Какая разница? Хочет проиграть — так надо ей помочь.

— Да.

Она попросила у корчмарки доску, поставила ее на стол, потеснив миску с сикерой, и принялась сноровисто расставлять фишки. Совсем как подвыпивший гуруш. Ему бы ведь что? Ну, правильно. Поиграть, разбить доску о голову победителя, как следует подраться и опять хлебнуть винца. Так и эта… самая… хрупкая.

…Она играла в необычной манере. Пыталась убить всех его ратников. Борясь с ее натиском, Халаш едва-едва продвигался к «храму». Вскоре он понял, что связался с игроком редкой силы. И даже усомнился: успеет ли встать на заветные поля. Силы его армии таяли. Он был бы в еще более тяжелом положении, если б не диковинное поведение белого кубика. На этот раз Халашу определенно везло. Каждый бросок приносил ему удачу, хотя, видят духи заплечные и всякие иные силы, ни разу такого не было с тех пор, как он вступил на землю старого Ура.

Его противница передвигала фишки молча, бесстрастно, затрачивая на раздумья над каждым ходом ничтожное время. Поистине, странная девочка!

Вот кубик подарил ему возможность отказаться от игры. Это единственный предусмотренный правилами шанс ничейного исхода. Ставка осталась бы за Халашем. На миг он задумался: «Вот когда можно остановиться! И что там корчмарке потребовалось чинить? И не помочь ли ей?»

Ниппурец внутренне содрогнулся. Чужая какая-то мысль. Кто волен остановить его, кроме него самого? Кто волен перегородить реку его воли? Зачем ему женщина и хозяйство? Зачем ему ничья в игре и малая толика серебра? Он пригляделся к позиции. Нет, стоит побороться. Еще есть силы.

Через десять ходов он понял: проигрыш неизбежен.

Халаш осмотрелся. Хозяйка ушла в дом. Никого поблизости нет. Место тихое. Что лучше — свернуть мерзавке шею или просто как следует треснуть и забрать серебро. В любом случае надо срочно уходить из города…

— Ну-ну. Не стоит, — произнесла мерзавка голосом очень серьезного мужчины. — Как легко читать твое лицо, мой любезный лугаль, повелитель священной кучки халуп… кх-м… впрочем, бывший повелитель.

…Как будто чья-то безжалостная рука влезла Халашу прямо в живот, ухватила его внутренности, потянула наружу… и что-то там безнадежно обрывалось, лопалось, мертвело.

— Ты, Энлиль? Ты?

— Прежде, милейший, тебе удавалось выговорить: «Ты, господь…»

Мысли одна другой опаснее и соблазнительнее понеслись обезумевшим стадом в голове у Халаша. Убьет? Да зачем ему… Возвысит? А раньше где был?! И почему — сейчас? Значит, понадобился. Может, просто пришел насмехаться? Нет, этот — всем тамкарам тамкар, не станет зря тратить время. Нечто предложит. Соглашаться? Предаст, продаст, обманет… или нет? Надо разведать, надо поторговаться…

Левый заплечный дух: «Не сразу соглашайся, поиграй. Потяни. Он к тебе пришел, а не ты к нему». Правый: «Сейчас твои лупала станут безумно печальными. Только не упусти его, простофиля!»

Халаш глянул на ануннака безумно печально.

— Зачем ты посетил меня?

— У меня для тебя есть дело. Жалеть не будешь. Вспомни, я и раньше был к тебе милостив.

Халаш подумал отстранение и холодно: «Если предложит убивать царевых людей, надо соглашаться. Просто соглашаться. И помочь во всем». Но натура его не терпела простоты.

«Визжи!» — посоветовали ему. «Сделаю в лучшем виде, только рот открой…» — обещали ему. И бывший лугаль завизжал:

— Кто ты такой? Ты предатель! Ты господин, предавший своего слугу, но кто из господ не поступает именно так? Ты воитель, предавший и погубивший целую армию. Но кто из сильных не поступает именно так? Ты… прежде всего я ненавижу тебя не за предательство. Чем ты лучше лугаля ниппурского? Ты — господь мой? Но ты же и выше меня! Он был выше, царь Донат был выше, его шавки всегда были выше меня, но выше всех — ты! И сила твоя мне ненавистна.