— Если не считать, что крылья альбатроса немного помяты в неволе, — мрачно пошутил Мемнон.

— Да, я слышал… Мне рассказывали, что тебя сделали гладиатором и что ты якобы погиб на арене в Капуе.

— Как видишь, это не совсем так. С прошлого лета мне точно пришлось потешать чернь в Риме, в Капуе и в Помпейях, но слух о моей смерти не соответствовал действительности, а несколько дней назад мне и нескольким моим товарищам удалось бежать…

— Вот как? — быстро спросил Сальвидиен. — Ты бежал из римской гладиаторской школы? — и в голосе его прозвучало сомнение.

— Тебе это может показаться невероятным, но мы вырвались из своей тюрьмы, правда, не без труда… Я должен подробно обо всем рассказать, прежде чем просить тебя дать мне приют… Мне и моей жене, — добавил Мемнон.

— Твоей жене? — оживился Сальвидиен. — Вот как, клянусь Минервой! А как же Умбрена? Прости, но я ведь знаю, что на Крите ты был близок с дочерью бедняги Понтия Умбрена…

— Я надеюсь, что она уже забыла обо мне так же, как и о многих других, которые были у нее до меня.

— Ты правильно рассудил, сынок, — одобрительно подмигнул Мемнону старик, — и это хорошо, что тебе она стала безразлична. У нее теперь другой. Ты его знаешь. Это Мамерк Волузий, тоже славный юноша, под стать тебе. Требаций несколько раз посылал его сюда после того, как ты исчез. Как-то мы с ним разговорились, и Мамерк сообщил мне, что он и Умбрена прекрасно ладят друг с другом.

— Я сердечно рад за них обоих, — сказал Мемнон.

— Вот и прекрасно! Было бы жаль, если бы два славных альбатроса стали враждовать из-за женщины… А твоя жена? — помолчав, спросил Сальвидиен. — Уж не та ли это девушка, которая испугала нашего Ватиния Агелла, когда явилась к нему в Остию по твоему поручению? Надо сказать, Ватиний не находил себе места после ее посещения и, наконец, решил навсегда покинуть привычное местечко, к большому неудовольствию Требация, которому теперь не от кого получать последние известия о том, что происходит в Риме…

— Ватиний напрасно беспокоился. Ювентине я доверяю, как самому себе. Прошлым летом я послал ее к нему, чтобы…

— Знаю, все знаю, дорогой мой, — перебил гостя Сальвидиен. — С Ватинием у меня была встреча, и он мне все рассказал, а Требаций, узнав, что ты попал в беду, тотчас распорядился обменять тебя на одного пленного римского всадника…

— Это мне известно, — в свою очередь прервал Мемнон хозяина дома. — Я благодарен Требацию, тебе, Ватинию и всем тем, кто принимал участие в хлопотах по моему освобождению. Неважно, что обстоятельства этому помешали — важно, что я убедился в вашей дружбе и верности. Такое не забывается и дорогого стоит…

— Ты обещал рассказать о том, как тебе и твоим товарищам посчастливилось вырваться из гладиаторской школы, — после короткого молчания напомнил Сальвидиен.

— Да, ты должен знать все, потому что меня и тех, кто бежал вместе со мной, включая мою жену, несомненно, объявили во всеиталийский розыск…

И Мемнон стал рассказывать обо всем по порядку, не скрыв, что в подготовке к побегу участвовал Минуций, римский всадник. Это особенно заинтересовало Сальвидиена, которому показалась странной самоотверженность этого молодого римлянина по отношению к гладиаторам, тем более что она грозила ему полным разоблачением.

— Насколько я понял, этот молодой человек очень легкомысленно подверг себя опасности, — заметил Сальвидиен. — Будь я на месте претора или ночных триумвиров, у меня не оставалось бы и тени сомнения относительно причастности его к этому делу. Ведь твоя Ювентина по закону является рабыней Минуция, и сам собой напрашивается вывод, что она действовала по прямому приказанию господина, следовательно, в настоящее время Минуций, скорее всего, тоже объявлен в розыск. Неужели он настолько глуп, чтобы не понимать всего этого?

— Похоже, он затевает что-то… может быть, решил посчитаться с кем-то из своих врагов. Кстати, я должен тебе сказать, что он хочет в скором времени перебраться на Крит под покровительство Требация, и я обещал оказать ему в этом необходимое содействие.

— Ты готов поручиться за него? — живо спросил старый пират. — А не получится ли так, что этот юноша из всаднического сословия, внедрившись в нашу среду, вдруг окажется тайным пособником римлян. Не секрет, что в Риме замышляют против нас очередную карательную экспедицию. Слышно, Марк Антоний так и рвется в бой, грозится уничтожить все пиратские стоянки на Крите и в Киликии. Что ты на это скажешь?

— По-моему, ты чересчур уж подозрителен, Сальвидиен, — покачал головой Мемнон. — Даже если ты прав, какой вред может нам принести один соглядатай? У тебя будет возможность, если ты окажешь нам гостеприимство, порасспросить об этом римлянине Ювентину. Не думаю, что он будет для нас опасен. Ювентина говорит, что Минуций — это промотавшийся игрок в кости. Он помог мне обрести свободу, и я у него в долгу. Я дал ему клятву, что доберусь до него в Кампании и посодействую его переправе на Крит. Я готов поручиться за него. У пиратов находят приют даже безвестные беглые рабы. Так неужели мы откажем в том же римскому всаднику?

— Об этом мы еще поговорим, — сказал Сальвидиен, — а пока тебе следует, не теряя времени, нынче ночью перебраться в мой дом со своей молодой женой. Постарайтесь это сделать незаметно, без лишнего шума — моим любопытным соседям незачем знать о том, что вы у меня.

— От всей души благодарю тебя, Сальвидиен! — сказал Мемнон. — Какими словами выразить тебе мою признательность, я, право, не знаю…

— Полно, друг мой, довольно благодарностей! Разве я не говорил тебе раньше, что ты всегда желанный гость в моем доме.

Незадолго до полуночи Мемнон вернулся в трактир у Формианских ворот.

Пока он отсутствовал, Ювентина, оставшись одна в комнатке трактира, некоторое время пребывала в тревожном ожидании, но в конце концов уснула, сломленная усталостью.

Ее разбудили громкие и грубые голоса, доносившиеся со двора трактира.

Ювентина вскочила с кровати, испуганно прислушиваясь.

Вскоре она догадалась, что шум был вызван прибытием какого-то запоздалого путника.

После этого она уже не сомкнула глаз до самого прихода Мемнона.

Он вошел в комнату и с порога заключил ее в объятия.

— Все самое трудное и опасное позади, любовь моя! — нежно целуя ее, сказал он. — Мой старый друг согласился приютить нас. Мы сейчас же покинем этот грязный трактир…

Менее чем через час они уже были в доме Сальвидиена.

Тот поселил их в небольшой комнате для гостей.

Впервые после стольких лишений и тревог, испытывая страшную усталость, они уснули глубоким безмятежным сном.

Они провели у Сальвидиена двенадцать дней.

Ювентина быстро оправилась от болезни и удивительно похорошела за это время.

Днем они вели себя сдержанно и благопристойно — на глазах у домочадцев они позволяли себе лишь обмениваться влюбленными и пылкими взглядами.

Ночью же, когда они оставались одни в своей комнате, начиналась пора бурных ласк и упоительных поцелуев, когда они давали волю чарующей любовной игре, заканчивавшейся пьянящим восторгом утоляемой страсти, но лишь ненадолго после этого погружались в сладкую полудрему и, переполненные желанием, снова тянули друг к другу горячие руки.

Они ни на миг не забывали, что их безоблачному счастью отпущено совсем немного времени, и каждую ночь до изнеможения предавались страсти.

Рано утром в комнате царил полумрак. Свет в нее проникал через небольшое окошко, находившееся высоко, почти под самым потолком. В краткие минуты после пробуждения Мемнон с обожанием любовался обнаженной подругой, безукоризненной красотой юного ее тела. Он любил смотреть на нее, когда она вставала перед ним, выпрямившись во весь рост, как живое воплощение волновавших его когда-то в ранней юности своею прелестью и совершенством александрийских статуй Афродиты. Его умиляла и восторгала ее небольшая, но полная и упругая грудь, которую он в страстном порыве часто покрывал жадными поцелуями. Она же впервые по-настоящему гордилась своей красотой, принадлежавшей отныне ему и только ему.