И именно Силан с целым штатом помощников писал отчеты о состоянии империи, которые ранее издавал Август, а Тиберий перестал. Эти отчеты вывешивались на форуме и главных площадях Вечного города.

Но уже ничто не радовало и не интересовало старика. Обязанности, возложенные императором, он старался переложить на плечи других, но так, чтобы никто не заподозрил его в неисполнительности.

Свою дочь он видел крайне редко, сталкиваясь с ней на общественных играх или в театре, который Клавдилла часто посещала вместе с сестрами Калигулы. Приглашения из Палатинского дворца уже не приходили, да он и сам был виноват, что всегда их игнорировал, ссылаясь на нездоровье. Эмилия с ним не разговаривала, он почти не встречался с ней в огромном доме, ему сообщали о ее неразумных тратах, но Марк Юний сквозь пальцы смотрел на счета супруги, его баснословное богатство позволяло любые расходы.

Он предпочитал теперь роль стороннего наблюдателя, а не действующего лица, как ранее при Тиберии. Калигула, отказавшийся от всех почетных титулов, что поспешили навесить на него льстивые «отцы отечества», оставив себе лишь звания императора и народного трибуна, дал торжественное обещание делить высшую власть с сенаторами и быть их верным слугой. И Силан не без оснований подозревал, что такое настроение императора может продлиться весьма недолго, поэтому все чаще избегал дебатов и ссылался на нездоровье.

Единственный поступок Гая Цезаря вызвал у него искреннее восхищение. Накануне майских ид на форум с Капитолия спустилась торжественная процессия во главе с императором и его супругой на золотой колеснице. Калигула с ростральной трибуны лично обратился к народу, объявив, что собирается сжечь на глазах у всех все документы по делу его матери и братьев. Он поклялся всеми богами, что ничего не читал. Этим он навечно хотел успокоить страх свидетелей и доносчиков. Под оглушающие аплодисменты около трибуны был разожжен большой костер, и он сам кинул в него все свитки, до последней искры наблюдая, пока они не сгорят.

Никому в голову не могло прийти, что сожжены были копии, а подлинники, по совету Клавдиллы, задумавшей это благородное деяние, надежно спрятаны на Палатине.

Отцу с дочерью довелось пообщаться в годовщину свадьбы. Этот торжественный день отмечали жертвоприношениями во всех римских храмах. Как и год назад, в небо запускали белых голубей. Для плебеев устроили пиршество прямо на форуме и главных площадях, бесчисленное количество сестерциев было роздано. Огромные амфоры вина, зажаренные кабаны, множество дичи, хлеба, сыра – столы ломились от всевозможной снеди. Римляне гуляли всю ночь, позабыв, как год назад их несчастные собратья гибли в огне авентинского пожара.

В Палатинском дворце собралась блистательная знать. Во главе роскошного стола возлежали виновники торжества в белоснежных одеждах, расшитых золотом. По правую руку разместился префект претория, советник императора, с прелестной Эннией по левую – отец Юнии с женой. Эмилия, мило улыбаясь, без конца лезла всем на глаза, стараясь подчеркнуть свое родство с императрицей.

Далее следовали ложа сестер цезаря. Ливилла с Виницием, одинокая Агриппинилла, что, впрочем, не помешало ей отлично повеселиться, и далее всех – Друзилла и Кассий Лонгин, приехавшие из Капуи на торжество. Юния доверительно шепнула отцу, что Друзилле пришлось долго ползать на коленях, прежде чем она даровала ей свое прощение за отвратительную выходку. По торжествующим глазам Друзиллы ясно читалось: больше из Рима она не уедет. Лонгин грустно щурился и старался не обращать внимания на поведение супруги, которая общалась со знакомыми с таким явным высокомерием, будто носила титул Августы, не меньше.

Клавдилла поначалу молчала, не обращаясь к отцу, и лишь изредка кидала в его сторону недовольные взгляды. Она до сих пор не могла простить ему выступление в сенате в пользу Гемелла. Конечно, ему было невдомек, сколько усилий приложила она, чтобы убрать с дороги этого юнца, а он вдруг проявил ненужную более преданность умершему императору.

Но понемногу лед растаял в темных глазах, она призналась не без робости, что скучала по отцу, и на душе у Силана потеплело. Он сразу заметил, как изменилось и отношение к нему окружающих. Тут же стали подниматься чаши за здравие отца молодой жены цезаря. Сам Калигула снизошел до милостивого разговора. Это окрылило опального сенатора.

Гемелл тоже присутствовал на обеде, но на него подчеркнуто не обращали внимания. Он еще более сутулился, лицо покрывали воспаленные прыщи, глаза он все время держал опущенными, изредка вскидывая их на жену императора. Робким испугом вспыхивал его взгляд, если их глаза случайно встречались. Он болезненно вздрагивал, когда его нечаянно задевал чей-то локоть, и сжимался еще больше. Он не прикоснулся ни к одному блюду, ни разу не отпил из своей чаши и изредка покашливал, закрываясь рукавом своей юношеской тоги. Силан видел, как хмурится Калигула, когда Гемелл отсылал прочь кравчих с новыми блюдами. «Неужели юнец боится, что его отравят прямо на пиру на виду у всех?» – невольно подумалось Силану, и он тихо поинтересовался у дочери причиной странного поведения Гемелла.

– Он совсем помешался. Потихоньку пьет противоядия, – шепнула она. – Харикл наблюдает его, говорит, что мозг его воспален и он везде видит для себя опасность насильственной смерти. Все знают об этом и уже перестали обращать внимание на эти чудачества. Подумать только, Тиберий хотел, чтобы он правил вместе с Гаем! А ты, упрямый, еще защищал его наследственные права в сенате! Вот уж достойный был бы правитель Рима!

Силан замолчал, но подозрения невольно закрались в душу. Он пристально вгляделся в лицо Гемелла. Взгляд его был разумен, но было заметно, что он чем-то сильно напуган.

Эти подозрения, давшие ростки в душе на пиру в честь годовщины свадьбы дочери, укрепились окончательно, когда Марк Юний через три дня добился разрешения у Калигулы навестить Тиберия Гемелла. В покои к юноше никого не пускали, угрюмые рабы, охранявшие вход, неизменно отвечали, что он отдыхает или мучается очередным приступом головной боли. Но пергамент с оттиском императорской печати открыл перед сенатором двери.

В тесной кубикуле было темно и мрачно. Плотный занавес закрывал маленькое окно под потолком, а в углу тлел единственный светильник. Силан не сразу разглядел, что из-за кровати торчат босые ноги. Юноша сидел на полу за кроватью, в самом углу. Перед ним стояла глиняная ваза, и он сосредоточенно, с высунутым от усердия языком водил по выпуклому боку тонкой кистью, время от времени опуская ее в сосуд с черной краской.

– Здравствуй, Тиберий Гемелл! – как можно ласковей произнес Силан, остановившись напротив.

– Кто ты?! – испуганно вскрикнул юноша, нервно откидывая со лба спутанные волосы и всматриваясь в фигуру гостя.

– Я – Марк Юний, отец Клавдиллы. Я пришел навестить тебя. Все говорят, что ты болен. – Силан заметил, как съежился в углу худой силуэт. – Не возражаешь, если я впущу немного солнца в твою кубикулу?

Тиберий робко кивнул. Сенатор решительно потянул занавес, и поток лучей залил комнату. Стараясь не делать резких движений, он приоткрыл отверстие на потолке, забранное решеткой, чтобы впустить свежий воздух в помещение, где дышать было невозможно от духоты и вони ночного горшка. Никто из рабов не потрудился опорожнить его утром, а Гемелл, похоже, предпочитал вообще не выходить из своего убежища.

– Встань с пола, Гемелл! Даже слабый ветерок может принести для тебя простуду, но необходимо избавиться от этих ужасных запахов. Ты завтракал сегодня? – спросил Силан, участливо разглядывая худую фигуру затворника.

– Пил воду, – ответил тот.

– Давай поедим вместе, признаться, я голоден, – мягко сказал сенатор. – Я буду пробовать то, что ты захочешь съесть.

По его требованию рабы принесли оливок, козьего сыра, паштет, жареную утку, свежих булочек и кувшин вина. Силан на глазах Гемелла попробовал все блюда, и лишь тогда Тиберий жадно набросился на еду.