Произнося эти слова, Марий возвысил голос и с силой ударил себя кулаком в грудь.

Вся площадь всколыхнулась и разразилась рукоплесканиями.

— Вот мои изображения! Вот моя знатность! — с пафосом воскликнул Марий. — Они не по наследству мне достались, но были приобретены бесчисленными трудами и опасностями. Не знаю я греческой литературы, да и что мне в ней! Кому она помогла добиться славы? Уж не самим ли грекам, которые ныне ходят в данниках? Зато я изучил много другого, полезного для государства: рубить врага, стоять на страже, рыть окопы, одинаково переносить холод и зной, спать на голой земле, терпеть голод и тяготы походов и ничего не бояться, кроме позора. Так же я буду наставлять своих солдат, и никто про меня не скажет, что я заставлял их переносить больше трудностей, чем терпел сам. Вот полезное, вот достойное гражданина командование!.. Речь моя, быть может, кое-кому покажется нескладной, но стоит ли придавать этому значение. Это им нужно искусство красноречия, чтобы прикрывать свои постыдные дела. По их мнению, я неопрятен и груб, так как не умею изысканно устроить пирушку, не держу при себе музыкантов и скоморохов, да и повар обошелся мне не дороже, чем управитель усадьбы. Охотно признаю это, квириты! От отца своего и других достойных людей я усвоил, что изящество подобает женщинам, а настоящим мужчинам — труд, что человека украшает оружие, а не утварь. На своих пирушках эти празднолюбы, погрязшие в кутежах и разврате, злобно порицают все мои действия: и то я делаю не так, и это не эдак. Себя они считают знатоками во всем, чего ни коснись. Поставь кого-нибудь из них во главе легионов — он хоть сейчас готов повести их через Пенинский перевал^[317] и через Саллювийский хребет^[318]. Уж они-то знают, где лагерем стать, каким проходом через горы пройти, где склады устроить, где припасы морем подвозить и где сушей, когда с врагом схватиться, а когда затаиться. Задним умом крепки эти люди! Они хорошо судят обо всем на пирушках. В застольных речах они бывают и остроумны, и красноречивы, и насмешливы, но одно дело рассуждать в триклинии, другое — на войне, в походе, когда приходится искать нужное решение. Сам-то я всегда готов выслушать совет любого, кто вместе со мной поплывет в одном челне сквозь опасности. Кто хочет помочь мне советом, полезным для дела, милости прошу — пусть следует за мной в поход. Коня, подорожные, палатку — все он от меня получит. Ну, а те, кому это в тягость — пусть с берега кораблем не правят. Пусть продолжают заниматься тем, чем привыкли заниматься — любовью и вином. Где провели свою молодость, там пусть проводят и старость — в пирушках, служа чревоугодию и постыдной похоти. А нам пусть оставят труды, пот, пыль и все прочее, что нам дороже всех пиршеств…

Марий остановился, чтобы перевести дыхание, и продолжал уже более спокойным тоном:

— Теперь, квириты, скажу коротко о делах государства. Прежде всего, не отчаивайтесь из-за наших неудач в Галлии. Все то, что раньше мешало успешному ведению войны, вы полностью устранили. Неопытность командующих, алчность, продажность и высокомерие, — эта скверна, разъедавшая в течение многих лет наше государство, выжжена каленым железом отныне и до полной победы над врагом. Легионы пополнены свежими силами, от союзников идут к нам вспомогательные войска. С доброй помощью богов победа, добыча, слава — все будет в наших руках! Вас же, квириты, прошу смелее браться за дела государства. Поддержите его те, кто по возрасту годен к военной службе, и пусть не отвратят вас от нее несчастья, постигшие других. Долг всех честных граждан прийти на помощь отечеству. Право же, трусость еще никого не сделала бессмертным, и ни один отец не желал, чтобы дети его жили вечно, но чтобы они прожили век честно и достойно… Я продолжил бы свою речь, квириты, но, клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, робким слова не придадут мужества, а для храбрых, мне думается, сказано достаточно.

Толпа на площади выразила шумное одобрение речи консула.

Марий спустился с Ростр. Его сразу же окружили друзья, народные трибуны и восторженные его почитатели из простых граждан.

Одни лишь нобили злобствовали и сокрушались, что в государстве набирают силу и влияние недобитые гракхианцы, вроде Главции и Сатурнина, поддерживаемые пролетарскими отбросами. Они не скупились на едкие замечания по поводу речи консула, которого считали кумиром подлой черни.

— Божественный оратор! Такого нужно кормить амброзией, а не полбой…

— Можно оглохнуть от его тирад!..

— Проклятые популяры! Они захватили Ростры, как неприятельскую крепость, и поливают с них грязью лучшее сословие…

— О, это гнусное искусство многим негодяям доставило блестящий успех и потому процветает…

— Республика гибнет! Надвигается охлократия!..

— Посмотрите, вон тот, что вертится рядом с Главцией и Сатурнином…

— Это еще кто?

— Его зовут Эквиций, он вольноотпущенник и выдает себя за сына Тиберия Гракха. Чернь хочет протолкнуть его в народные трибуны…

— Да не допустит этого всемогущий Юпитер!

— Вот какого сорта людишки рвутся ныне к власти!

— Вчерашние рабы!

— Подонки!

— А слышали про Гая Лузия, племянника Мария? Ничего такого не свершив, он уже получил чин военного трибуна…

— Что тут удивительного! Земляки арпинца так и кишат в Риме… Вон, один из них… тот, что стоит у атрия Свободы. Это Гратидий, триумвир по уголовным делам. В Арпине, говорят, был дурак дураком…

— С кем это он там любезничает? В жизни не видал такой мерзкой рожи…

— Еще один марианец! Ланиста Аврелий, владелец гладиаторской школы…

— О, Юпитер! Как он огромен, этот торговец человеческим мясом…

Рядом со зданием атрия Свободы беседовали два человека.

Один из них был уже известный читателю гладиаторский ланиста Гай Аврелий. Второго звали Марк Гратидий. Он был выходцем из Арпина и перебрался в Рим несколько лет назад преисполненный надежд выдвинуться на поприще судебного оратора, в чем весьма преуспевал на родине, но в столице ему не повезло из-за множества более удачливых и бойких соперников. Дважды он выставлял свою кандидатуру на квесторских выборах, но оба раза нудачно. В конце концов ему пришлось довольствоваться скромной, но хлопотной должностью ночного триумвира.

Аврелия с ним связывали дела особого рода: при посредничестве Гратидия ланиста время от времени получал в свое распоряжение осужденных на смерть преступников, за которых он уплачивал в казну умеренную плату.

Вот и сегодня они вели разговор о тридцати рабах заговорщиках, третьего дня доставленных из Нуцерии^[319] по специальному приказу сената. Гратидий не разделял надежд Аврелия пополнить ряды своих учеников за счет этих несчастных, которых после сурового дознания приговорили к распятию на крестах.

— Боюсь, что это невозможно, — говорил Гратидий, продолжая беседу с ланистой.

— Отчего же? В чем загвоздка? — напористо спрашивал Аврелий.

— Пойми, эти злодеи особенные! Знаешь, что удалось вытянуть из них во время следствия? У них были не какие-нибудь ничтожные планы — они готовились поднять восстание, приурочив его к вторжению кимвров в Италию…

— Вот уж справедливо говорят: «Сколько рабов, столько врагов», — покачал головой Аврелий и тут же спросил: — Ну, и что же?

— В сенате этот заговор восприняли всерьез. Принцепс сената Эмилий Скавр высказался, что всех надо распять в назидание другим. Остальные сенаторы единодушно его поддержали…

— Просто так взять и распять здоровенных парней, которых можно было бы зарезать в цирке? — искренне возмутился ланиста. — Или отцы-сенаторы потеряли вкус к гладиаторским зрелищам?

— Ты судишь по-своему, а в сенате думают о том, чтобы отбить у рабов охоту к мятежам…

— Послушай, Гратидий, мне ведь нужны не все. Выберу из них пятерых-шестерых, может быть, с десяток. А лучше бы отдал ты мне их всех, этих негодяев? Я бы их бросил на убой во время первого же праздника! А ты на них мог бы совсем неплохо заработать… Подумай над этим.