— Ювентина! — обратился к ней Волкаций. — Подойди вон к тому господину и делай то, что он тебе скажет…

Рабыня повиновалась и, обойдя других пирующих, приблизилась к ложу, на котором возлежал Минуций.

— Сюда, сюда, моя красавица, — посмеиваясь, сказал тот. — Встань-ка вот здесь, поближе, чтобы я мог дотянуться до тебя рукой…

Сделка была совершена, как и полагалось по обряду манципации^[237].

Исполняющий роль «весовщика» Дентикул взял в руки принесенные рабом весы, а Минуций, как покупатель, держа в левой руке небольшой кусочек меди, правую руку положил на плечо Ювентины и произнес требуемые древним обычаем слова:

— Заявляю, что эта женщина, по праву квиритов, является моей собственностью, ибо она приобретается мною за этот кусочек меди, взвешенный на этих весах.

С этими словами Минуций бросил медный слиток на чашу весов.

По закону Двенадцати таблиц эти слова, произнесенные покупателем в присутствии пяти свидетелей и «весовщика», почитались священными и нерушимыми. Этого было достаточно для совершения манципации, то есть купли-продажи. Хотя этот старинный обряд в описываемое время уже вышел из обязательного употребления, все же он нередко применялся в особо торжественных случаях для придания совершаемой сделке большей святости и надежности. Разумеется, письменный документ, скрепленный подписями и печатями, имел решающую силу.

Ввиду того, что деньги за рабыню еще не были уплачены покупателем, последний написал на восковой табличке обязательство передать Волкацию сто восемьдесят три тысячи четыреста сестерциев не позднее февральских календ текущего года. После этого Минуций скрепил документ печатью своего золотого перстня и передал табличку свидетелям, которые тоже приложили к воску свои печатки.

По оформлении сделки сотрапезники поздравили товарища с новым приобретением, совершив все вместе очередное возлияние в честь Двенадцати богов Согласия.

— Можешь идти, Ювентина, — сказал Минуций девушке. — Не забудь присоединиться ко мне, когда я отправлюсь домой…

Говоря это, молодой человек не отказал себе в удовольствии победоносно взглянуть в сторону Публия Клодия, но тот сделал вид, что с увлечением смакует только что поданную на стол гусятину под кисло-сладким соусом.

Застолье продолжалось еще около часа и составило восемь перемен, что свидетельствовало о необычайной щедрости хозяина дома.

Потом были поданы кости и игральные доски из полированного кипарисового дерева, причем Минуций снова привлек всеобщее внимание, небрежно высыпав перед собой на стол целую пригоршню золотых денариев, показав тем самым, что он готов играть по-крупному.

Игра закипела.

Первые ставки снял Дентикул, который два раза кряду выбросил «Венеру»^[238]. Затем счастье перешло к Минуцию, после чего снова к Дентикулу и поочередно то к Либону, то к Сильвану. Больше всего не везло Приску — его преследовали «собаки»^[239].

Тициний после многих неудач все же отыгрался. Минуций выиграл около четырехсот денариев серебром. Дентикул, выигравший в общей сложности три тысячи сестерциев, шумно радовался своему успеху. Приск проиграл полторы тысячи сестерциев наличными и еще остался должен Сильвану, любезно согласившемуся дать юноше под расписку тысячу сестерциев, которые сам выиграл у Волкация.

Игроки засиделись допоздна.

Только в первую стражу ночи^[240] Клодий, игравший все время с переменным успехом и в конце концов потерявший сотню денариев, потребовал обувь^[241].

Остальные гости, прервав игру, последовали его примеру.

— Не унывай, — говорил Дентикул расстроенному Приску, — Не в последний же раз зашло солнце. Завтра будут скачки и гладиаторы. Улыбнется и тебе Фортуна — отыграешься…

Минуций покинул гостеприимный дом вместе с Ювентиной, державшей в руках небольшой узелок, в котором уместились все ее пожитки.

Одета она была в двойной хитон^[242] из грубой шерсти с наброшенным поверх него стареньким гиматием^[243] (римляне своих рабов и рабынь, даже если они родились в Риме, одевали, как правило, в греческие одежды; тоги могли носить только римские граждане, а столы^[244] и паллы^[245] — только свободные женщины).

На улице уже было совсем темно.

У портика^[246] дома Волкация продрогшие рабы с факелами в руках поджидали своих загулявших господ.

Геродор, раб Минуция, рослый и крепкий малый лет двадцати восьми, встретил господина, держа в руке зажженный восковой факел.

Он удивленно покосился на Ювентину.

— Не бойся, она не кусается, — с усмешкой сказал ему Минуций. — Возьми ее за руку и следи, чтобы девушка не споткнулась и не расшиблась в темноте.

По пути он не проронил больше ни слова, погруженный в свои мысли, судя по всему, невеселые.

В доме на Кипрской улице еще никто не спал в ожидании прихода господина.

Все домочадцы собрались в полутемном атрии, освещенном лишь двумя светильниками на канделябре, который стоял на треножнике рядом с алтарем ларов.

— О, боги! А это кто? — воскликнула Неэра, увидев Ювентину, неуверенно перешагнувшую через порог вслед за Минуцием.

— Она будет жить с нами, — сказал Минуций, устало зевая. — Позаботься о ней, Неэра.

Сказав это, римлянин удалился в свои покои, сопровождаемый Пангеем, освещавшим путь господину восковой свечкой.

Собравшимся в атрии рабам трудно было превозмочь любопытство, и они мало-помалу обступили девушку, разглядывая ее, словно дети, которым показали новую игрушку.

Это была сплошь одна молодежь.

Минуций терпеть не мог стариков и пожилых. Он чувствовал потребность видеть в своем доме одни лишь молодые лица.

Исключение составляла Неэра, возраст которой приближался к шестидесяти. Но она нянчила молодого господина во младенчестве, заменив ему в сущности рано умершую мать. В доме все слуги слушались ее как хозяйку.

— А ну-ка, расходитесь! — властным тоном сказала Неэра. — Спать пора. Завтра никого из вас не добудишься.

Потом она обратилась к Ювентине:

— Пойдем со мной. Я покажу тебе твою комнату.

Ювентина пошла за эфиопкой, которая, сняв с канделябра один из светильников, повела девушку к лестнице, ведущей в гиперион^[247], где располагались жилые помещения для прислуги.

Как и в других домах состоятельных римлян, верхний этаж Минуциева дома возвышался над пристройкой, в нижнем этаже которой находились комнаты для гостей, зимний триклиний и пинакотека, то есть картинная галерея. Строго говоря, верхний этаж римского дома назывался не гиперионом, а ценакулом, где у богачей была летняя столовая для цены — главной трапезы, которая продолжалась от трех до четырех часов пополудни, но Минуций даже свой таблин^[248] именовал библиотекой, как истинный поклонник всего греческого.

В комнатках или, точнее сказать, каморках гипериона могло разместиться по меньшей мере десятка четыре рабов, но все они пустовали, так как незадолго до начала нашего повествования большую часть слуг Минуций, будучи уже не в состоянии их содержать, отправил в свою кампанскую деревню, оставив при себе только восемь человек, не считая Неэры.

По ночам здесь было холодно, и все оставшиеся в доме рабы с позволения господина перебрались вниз, заняв одну из комнат для гостей, которая в числе других помещений нижнего этажа отапливалась из гипокаустерия^[249].

По узкой деревянной лестнице с перилами Неэра и Ювентина поднялись в гиперион.

— Вот здесь и будешь ночевать, — сказала старая эфиопка, открыв дверь ближайшей комнатушки. — Не замерзнешь, потому что здесь под самым полом проходит труба от подвальной печи. Раньше в этой комнате жила одна из служанок… Тихая, скромная была девушка, — помолчав, добавила Неэра.

— А где она теперь? — почти шепотом спросила Ювентина.

— Не бойся, — усмехнулась старуха, — наш господин не Минотавр^[250], пожирающий молодых девиц… А Тевеста, которая здесь обитала, теперь в Капуе. Там у господина есть большая гостиница. Недавно он всех своих рабынь туда спровадил, чтобы они его не смущали, потому что, — тут эфиопка понизила голос, — потому что он принял обет, пообещав Диане Тифатине, чей храм, если ты не знаешь, стоит на вершине горы Тифаты поблизости от Капуи, целый год хранить целомудрие и не прикасаться ни к одной женщине…