Все эти военачальники, которые понастроили себе роскошных домов в столице, все эти воины с некогда мужественными лицами, на которых ныне лежит печать добродушного спокойствия, достойного вавилонских купцов, — разве способны они оставить свои дома и богатство, своих красивых наложниц ради того, чтобы брести по пустыне под палящими лучами солнца и подвергать опасности свою драгоценную жизнь в стычке с дикими кочевыми племенами? Теперь, должно быть, они брезгливо отвернутся, увидев грязного кочевника хабиру, не пожелают пачкать умащённых дорогими бальзамами рук, пыль на сандалиях из мягкой дорогой кожи приведёт их в ужас, а каким покажется на вкус грубый походный хлеб? И в самом деле, чего ради бросать им свои разукрашенные гнезда, этим холёным соколам, которых давно уже не смущает изящная золотая цепь, приковавшая их к трону женщины! Поднять всю эту изнеженную, благоухающую бальзамами из страны Паванэ массу так же трудно, как сдвинуть с места великую пирамиду Хуфу^[545]. Опять перед ним стена, на этот раз расписанная чудесными картинами, вся в ярких красках, украшенная затейливой резьбой, но на деле всё такая же непроницаемая, непреодолимая, которую так же трудно разрубить мечом или боевым топором, как летящий по ветру гусиный пух. В одиночку можно построить прекрасный дом, посадить роскошную пальму, высечь из камня статую, но нельзя выйти на бой против целых народов, нельзя построить великую пирамиду, нельзя и произвести на свет ребёнка. У него нет войска, нет сына, нет даже гробницы — Хатшепсут занята постройкой своей, которую начал возводить Сененмут, а теперь неумеренно украшают менее искусные, но весьма ретивые мастера. У него нет ничего, кроме жезла и плети в руках, кроме священного весла в ладье Амона, кроме золотого урея, на который придворные взирают с насмешкой. Друзей так мало, что можно счесть их по пальцам одной руки, военачальник среди них только один, да и тот молод и не имеет в войске никакого веса. Правда, на его стороне мудрый Джосеркара-сенеб, но против насмешек, которыми осыпают незадачливого фараона, бессильна даже его мудрость. Есть верные телохранители, ханаанеи, хурриты и шердани, но с ними не отправишься в поход, да и щиты их опять-таки способны отразить только удары мечей, но не насмешливые взгляды и колкие слова. А ведь он получил благословение верховного жреца Хапу-сенеба, которое тот дал с видимой неохотой, и торжествовал победу — глупец! Хапу-сенеб мог бы дать это благословение и раньше, он ничего не потерял бы — всё дело было в войске, а войско было в руках Хатшепсут. В глазах правителей Сати она оставалась владычицей полумира, хотя в действительности более на словах, но иные послы привозили значительную дань, мирные путешествия в страны, подобные далёкой Паванэ, обогащали дворцы и сады царицы и её приближённых, и до его честолюбивых помыслов никому не было дела. Фараон без власти, военачальник без войска, окружённый кольцом даже не злобы, а презрения — каким жалким он, должно быть, казался своим царственным предкам, могучим Тутмосу и Аменхотепу! Иногда у Тутмоса появлялось странное и немного смешное ощущение, что он, при его небольшом росте, уменьшается каждый день и скоро станет почти карликом или вообще растворится в воздухе — поверх его головы смотрели теперь не только знатные сановники и военачальники, но даже кое-кто из слуг. Вот он останется в пустыне, и скоро солнце сожжёт его или превратит в маленькую ящерицу или бурую змейку, которая оставит только едва приметный волнистый след на рыжеватом песке и обовьётся вокруг священного урея, чьё золото постепенно будет тускнеть и исчезать под песками. У него нет даже наложницы, которая заплачет слезами истинного горя — вот до какой степени унижения дошёл он, единственный сын Тутмоса II, с детства обещавший стать могучим воином, непреклонным и отважным правителем! На днях ему минуло тридцать два года, ещё немного — и ладья жизни переплывёт тот рубеж, за которым жизнь человека начинает постепенно клониться к закату. Вот и все… Горе сухому дереву, не приносящему плодов, и никто не глядит на него с сожалением — разве только тот, кто хотел утолить голод с помощью его плодов или укрыться в его тени. Но и этих людей мало, так мало, что их попытки вернуть засохшему дереву жизнь не могут привести ни к чему. И что бы ни говорил Джосеркара-сенеб, сулящий Тутмосу в будущем великие дары за его страдания и терпение, стена уже доросла до неба и закрыла свет. Закрыть бы глаза самому…

Усилием воли Тутмос стряхнул с себя оцепенение, крепко зажмурил и вновь широко раскрыл глаза. Уже была видна дорога, ведущая ко дворцу, прямая и гладкая, как стрела, обсаженная по краям ровными густолиственными пальмами. Никто не вышел его встречать, да он и не ожидал этого. К чему церемонии, когда фараон лишь по имени возвращается с охоты, на которой был один, без свиты и рабов? Смыв с себя пыль и пот, переодевшись, выпив немного вина и наскоро проглотив обед, который приказал подать в свои покои, Тутмос почувствовал себя вполне отдохнувшим. Можно было заняться излюбленным делом — стрельбой из лука по самым коварным мишеням, но ладони ещё горели, и от затеи пришлось отказаться. В такую жару, пожалуй, хорошо на воде. Тутмос позвал Рамери — в присутствии этого хуррита он чувствовал себя спокойно, было в нём нечто, что внушало доверие и расположение к нему. Было только одно, что смущало Тутмоса: телохранитель был очень высок, и его собственный рост казался от этого ещё меньше. Он снова поймал себя на мысли, что придаёт значение таким мелочам, унизительным для величия благого бога, и усмехнулся — знал бы этот раб, о чём думает владыка Кемет, идя впереди него! А, впрочем, что это значит по сравнению со всем остальным? Гордость уже давно унижена, скоро не станет и самолюбия. Скоро слуги начнут задевать его по лицу, наливая вино в его чашу.

Откуда-то из сада доносился звонкий детский смех — должно быть, маленькая царевна Меритра развлекала себя, как могла, в скучном обществе строгих наставниц. Смех приближался, вот он ещё ближе, ещё, совсем близко, и Меритра показалась на дорожке, тоненькая, хрупкая, похожая на ту самую антилопу, которую Тутмос сегодня убил на охоте. Она замерла, увидев фараона и его телохранителя, но смеяться не перестала — слишком уж силён был восторг маленькой беглянки, ускользнувшей из-под сурового ока наставниц. Чёрные глаза девочки, казавшиеся даже слишком большими, светились таким искренним счастьем, что Тутмос не мог не улыбнуться, более того — улыбнулся даже невозмутимый Рамери.

— Кто это тебя преследует, царевна?

— Львы! Дикие львы пустыни. А я убежала от них!

— Но они приближаются, сейчас тебя найдут.

— Так что же ты стоишь? Помоги мне спрятаться!

Она произнесла это так внушительно, что нельзя было не подчиниться, и мужчины подчинились со смехом — отошли к деревьям, загородили своими спинами девочку. Это было сделано вовремя, преследовательницы уже появились в просвете между деревьями. Наставницы маленькой царевны, избранные самой Хатшепсут, едва взглянули на Тутмоса, ограничившись на бегу лёгким поклоном. Впрочем, лица у них были такие озабоченные, что они легко могли бы оправдать себя беспокойством за неуёмную Меритра, которая однажды едва не утонула в большом пруду, тогда её вытащил из воды один из телохранителей царицы Нефрура. Вскоре голоса женщин затихли, и девочка со смехом выскользнула из своего убежища — спрятанная за спинами мужчин, она не теряла времени даром, уже начала плести венок из мелких алых цветов.

— Ушли? Очень хорошо! За то, что ты спас меня, я щедро тебя награжу, у меня есть волшебный перстень, приносящий счастье. Вот! — Она показала перстень с маленьким синим камнем, давний подарок Сененмута. — Хочешь, исполню любое твоё желание?

— Хочу.

— Тогда загадывай. Тихо, тихо, тихо! Теперь слушай. Оно исполнится через… через… через три дня. Ты смеёшься? Если смеёшься, волшебство потеряет силу.

Тутмос, смеясь, подхватил девочку на руки, она взвизгнула от неожиданности и удовольствия.

— Ах ты, маленький чародей из Джахи! Что же, теперь прикажешь служить тебе?